Перед открытой лекцией Татьяны Водолажской «Homo Ludens» как антропологическая перспектива» член Коллегиума Летучего университета Ольга Оришева поговорила с лектором об игре, Летучем университете и проблемах, которые стоят перед человеком.

Ольга Оришева: Татьяна, одним из ключевых слов в анонсе вашей лекции является слово «игра». Какой смысл вы вкладываете в это понятие?

Татьяна Водолажская: Это, пожалуй, наиболее сложный вопрос. Я не являюсь теоретиком игры и не очень большой знаток теоретических разработок в этой области. Скорее, я еще нахожусь на пути к пониманию игры и иду к нему через собственный игровой опыт, практику оргдеятельностных игр. Какое-то развернутое понимание игры у меня стало складываться относительно недавно, когда в позапрошлом году мы делали семинар по феномену игры с Александром Королевичем.

В общем и целом, для меня игра — это какой-то очень сложный способ человеческой жизни, когда человек как-то по-особенному организует себя, по-особому создает и воссоздает человеческие отношения, по-особому мыслит, чувствует, действует. При этом я, конечно, понимаю, что игра — это определенное явление культуры, со своей историей, «мифологией» и метафорикой. Но для меня это, прежде всего, особое состояние человека, особые отношения внутри человеческой общности, посредством которых создаются «миры».

— Вы несколько раз повторили слово «особый». Как можно определить особость игры?

— Для меня эта особость состоит в том, что игра — это обязательное удержание человеком или сообществом одновременно двух (или больше) реальностей. Реальностей реальных, ни одна из которых не является первичной или вторичной.

— Какого рода реальности вы имеете в виду, когда говорите об удержании нескольких реальностей или игровом создании «миров»?

— Я говорю о различных смысловых контекстах, в которые мы помещены, о «мирах» с собственными режимами, рамками, правилами и сюжетами. Главное в данном случае — одновременность и равный статус нескольких реальностей.

— Вы могли бы привести пример?

— В контексте оргдеятельностных игр мы часто используем пример ребенка, который, скажем, скачет по прериям на игрушечной лошадке, но при этом, когда его зовет мама, откликается и, продолжая скакать, обсуждает с ней завтрак, обед и ужин. Для него между этими контекстами нет противоречия, обе реальности для него важны и нужны. Он одновременно присутствует в обеих, как бы собирает их на себе.

— С ребенком все несколько проще и понятней, т.к. для него игра — нормальное состояние. А как это может выглядеть у взрослого? Играть — означает совмещать работу в разных институциях, принадлежать к разным сообществам, что-то в этом роде?

— Не совсем. Мы и так работаем в разных институциях, но, как правило, мыслим об этом в категориях смены социальных ролей, разделения рабочего времени и т.д. Мы просто туда попадаем как в некое готовое «место» со своими уже сложившимися правилами, к которым надо приспосабливаться. И очень редко у нас есть некое учреждающее отношение к этому «месту» и к этим правилам. А игра существует до тех пор, пока мы непосредственно участвуем в воспроизводстве правил и пространства, определяемого ими, удерживаем их собственными усилиями. Игра всегда зависит от игроков.

— Получается, что для того, чтобы жить в игровом режиме нужно непременно учредить свое «место»: запустить собственный проект или инициативу, собрать вокруг себя единомышленников и т.д. Выходит, что тот, кто существует в пространстве, учрежденном другими, не может играть по определению?

— Вовсе нет. Когда я предлагаю посмотреть на самих себя как на Homo Ludens’ов, я не имею в виду, что нужно научреждать побольше «миров». Речь о том, чтобы посмотреть на различные «миры», контексты, в которых мы и так уже существуем, как на игровые реальности. Другими словами, если ты в них есть, там что-то должно меняться. Всегда есть выбор: быть, скажем, мячом, который гоняют по полю, или игроком, — т.е. вовлечься в учреждение, переучреждение игрового пространства, в разбирательство с правилами или хотя бы стремиться к этому. Не бывает игр, в которых ты просто находишься, но не играешь, поэтому ты либо играешь по чужим правилам, либо пытаешься их менять.

— Тогда в чем смысл требования для играющего присутствовать в двух (или более) реальностях?

— Это даже не требование, а, скорее, фактичность. Мы и так вовлечены в огромное количество контекстов, но почему-то так получается, что ни за один из них не несем ответственности, а воспринимаем как внешнюю рамку своего существования. Игра предполагает принципиально иное — ответственное — отношение.

— Мы действительно являемся участниками множества «миров», проблема в том, что этих миров даже слишком много. Мы не просто совмещаем работу в разных институциях и принадлежим разным сообществам. Мы живем в реальностях гендерного неравенства, дискриминации людей с ограниченными возможностями, в ситуации отсутствия гражданского общества в Беларуси, экологического кризиса, в конце концов, той неразберихи, которую называют глобализацией. Вам не кажется, что, говоря об игре как о способе прожить свою жизнь осмысленно и ответственно, вы говорите о невозможном? Как, к примеру, можно нести ответственность за глобализацию, если ты рядовой пользователь Фейсбука, а не представитель экономической или финансовой элиты?

— Да, сегодня это представляется невозможным. Для человека, каким он есть сейчас, для того человека, каким мы сами себя воспринимаем. Но я хочу как раз подчеркнуть как проблему то, что, будучи не только вовлечены в эти все контексты, но и действуя в них (развивая, усиливая и разворачивая их), мы намеренно устраняем свою практическую причастность. Ведь даже слово для категоризации таких явлений — «контексты», т.е. что-то внешнее. Когда-то Аурелио Печчеи, размышляя о такой ответственности за экологические изменения, говорил о «человеческих качествах», а точнее, о качестве человека быть адекватным и в мышлении, и этически тому уровню технического могущества, которого он достиг. И когда я говорю об игре, я обращаю внимание на то, что в состоянии игры человек не «отчуждает» от себя (своих действий, ходов) пространство игры, так же не отчуждая от себя и последствия своих действий, которые меняют это пространство. Я не знаю, насколько конкретный человек может расширить свои границы игрового пространства. Я думаю о том, что надо начать со смены установки.

— Это и есть игра, понятая как антропологическая перспектива?

— Да. И актуальность игры связана с тем, что сегодня мы вынуждены признать сконструированность, «рукотворность» мира. В те времена, когда человек был уверен в реальности и единственности мира, у него были проблемы, но проблемы какого-то другого плана. Сегодня мы сталкиваемся с парадоксом: с одной стороны, мы осознаем, что то, что мы принимаем за социальную реальность, — это результат конструирования, что она создается людьми; с другой стороны, вы воспринимаем ее как нечто внешнее и чуждое нам, как то, над чем мы не властны.

Другим аспектом проблемы является то, что сконструированная реальность — не совсем настоящая. Возникает вопрос: как можно жить в нереальном мире? Ответом на этот вопрос, как правило, становятся две стратегии жизни: либо скольжение по поверхности в силу того, что все условно и во многом случайно, либо самоумаление, когда человек минимизирует свои амбиции, способность воображать другие миры, возможности и становится пешкой на чужом игровом поле.

Мне кажется, что этот вопрос, вопрос о том, как жить в нереальном мире, является очень большим вызовом для человека, если он стремится жить осмысленно.

— Как отвечает на этот вызов «человек играющий»? За счет чего преодолевается отчуждение человека от «как бы» созданного им самим мира?

— Отчуждение преодолевается за счет изменения собственной установки. Мир остается прежним. Для человека с игровой установкой мир остается таким же сконструированным, не вполне реальным и не единственно возможным, но при этом он становится миром, за который я отвечаю. Я даже не имею в виду какую-то вселенскую ответственность, но ответственность за те области, в которые я вовлечен непосредственно, в учреждении которых я участвую, причем участвую не один, но с другими.

— С другими? А каков статус Другого, если рассматривать его в игровой оптике?

— В игре, в отличие от неигрового восприятия нашей жизни, когда мы к чему-то стремимся, мы движемся к результату. При этом основные усилия обращены на себя и свои действия. А когда мы находимся в игре, наше внимание переключается на то, как на твое действие ответят. Потому что измененная ситуация — это результат ответа. Очень важно как Другой отреагирует, что он услышит, как он ответит. Это важнее, чем собственные действия и даже результат.

— Но цель при этом сохраняется?

— Цель сохраняется, но акцент в большей степени делается на Другом, нежели на содержании собственного действия. Невозможна ситуация, когда я сделала все правильно, а в результате ничего не получилось. Значит, я что-то сделала неправильно. Образно говоря, если ты подал пас, а гол не забили, значит, ты не так подал или не так понял того, кто пас принял.

— Но другой человек — это вовсе не обязательно тот, кто разделяет ваши цели. Другой может оказаться помехой уже в силу своей инаковости.

— Даже если он помеха, то уже в силу того, что он включен в эту реальность, он становится ее неустранимой частью. И его невозможно просто исключить, потому что тогда реальность в каком-то смысле перестанет существовать.

— Но ведь можно сказать, что есть Другие и совсем Другие. Есть Другой, которого можно вовлечь в мой «мир», что требует (совместных) усилий по пониманию, установлению и переустановлению отношений. Но есть Другие, с которыми невозможно не то, чтобы договориться, а в принципе вступить в диалог. Прежде всего потому, что, с их точки зрения, мы не являемся значимыми Другими, не обладаем правом голоса, субъектностью и т.д. И беларусам эта ситуация до боли знакома. Как быть с такими Другими?

— Да. И это проблема, на которую натыкаются сегодня все, кто апеллируют к диалогу как к инструменту демократического развития. Т.к. для это инструмента должно быть базовое согласие на вступление в диалог, признание его ценности, признание ценности Другого. А это фактически невыполнимое условие. Я не стану утверждать, что у меня есть решение этой проблемы. Но, вновь возвращаясь к игре, вспомним, что там «Другой» — это не всегда тот, кто тебя признал или с кем есть общие цели; это субъект, находящийся на поле. И это уже не его обязанность признавать тебя, а твоя задача, так сказать, творческая.

— Как бы вы определили специфику игры в беларусских координатах?

— Я бы сказала, что в Беларуси не играют, здесь пытаются жить и выживать в заданных условиях. На мой взгляд, для игры в Беларуси больше всего не хватает воображения и амбиций для того, чтобы воображенное воплощать. У нас очень редко позволяют себе вообразить какую-то альтернативу сложившейся ситуации.

— Татьяна, в анонсе вы называете Летучий университет «университетом игры». Чему должны учить в таком университете?

— Если говорить кратко, то «университет игры» — это место, где развиваются человеческие компетенции, необходимые для того, чтобы играть. Я надеюсь, что в следующем году нам удастся больше проявить, раскрыть эту сторону нашего университета. Мы открываем Школы магистров игры.

— Как вы представляете себе основные стратегии формирования компетенций Homo Ludens'а?

— На мой взгляд, есть несколько основных линий, задающих направление движения. Я обозначу две из них.

Прежде всего, это развитие воображения как некой способности распознавать новые возможности и строить альтернативные сценарии развития ситуации. И это, конечно же, коммуникация, связанная с этим воображением, т.е. возможность вообразить нечто вместе с другими. Для меня здесь важна связь между совместным воображением и тем, что методологи называют самоопределением, т.е. способностью всякий раз определять себя в конкретной реальности и определять реальность через себя. Иными словами, в случае самоопределения ситуация описывается не с позиции наблюдателя, а с позиции участника, непосредственно в нее вовлеченного.

Далее — я бы выделила развитие способности работать с собственной индивидуальностью, точнее, с собственной жизненной историей, виденьем прошлого, проектированием будущего, простраиванием траектории своего движения и пр. Это тоже работа воображения, только направленного не на мир, а самого себя.

По сути, в беларусской ситуации тотального дефицита воображения «университет игры» должен быть своего рода местом воображения, местом концентрированного порождения «миров».

— Татьяна, а для вас самой деятельность, связанная с Летучим университетом, — это игра или работа?

— Я постоянно прикладываю усилия для того, чтобы это было именно игрой. Причем для меня возможность играть в университет связана не столько с привычными коннотациями легкости и необязательности, сколько с особым к нему отношением.

Я постараюсь определить это отношение от противного. Если подходить к созданию Летучего университета как к работе, то задача сводится к тому, чтобы вписать в сложившуюся картину беларусской реальности, точнее — в существующий в ее рамках сектор неформального образования, еще один элемент. Игровое отношение предполагает нечто другое, речь, скорее, идет о создании нового «мира», существование которого может совершенно переопределить то, что мы называем беларусской реальностью. Кроме того, для меня принципиально важно не использовать в рамках Летучего университета уже сложившиеся технологии и схемы только потому, что они хорошо зарекомендовали себя и оказываются эффективными где-то в других местах. По сути, в рамках Летучего университета формы организации работы всякий раз изобретаются заново, причем изобретаются совместно.

— Игра предполагает возможность выигрыша или проигрыша. Как вы узнаёте, что вы выигрываете? Я, конечно, имею в виду не вашу внутреннюю убежденность, а какие-то структурные признаки. В стандартном варианте выигрыш — это достижение цели, а как можно определить выигрыш, если, стремясь к результату, мы обязательно делаем «поправку» на неустранимость и важность присутствия Другого?

— В оптике игры ты в принципе не можешь достичь цели, если нет этой «поправки» на Другого. Выигрыш ведь состоит не в том, чтобы всех переиграть или вообще разогнать, а в том, чтобы достичь определенного состояния игрового поля, создать и совместно удерживать какую-то изменчивую расстановку сил. Т.е. результат всегда будет учитывать общее состояние поля и формы совместности.

— Татьяна, мне не дает покоя один вопрос. Ваше понимание игры довольно сильно расходится с общепринятым. Вы, к примеру, настаиваете, что реальности, которые необходимо удерживать играющему, принципиально равноправны, а в обыденном употреблении есть обязательная отсылка к иерархии реальностей: «всамделишной» и игровой. Скажем, вместо войны за ресурсы и территории мы боремся за мяч или, что более актуально для беларусов, за шайбу. Отсюда возникают привычные коннотации свободы, неутилитарности, несерьезности игры, в то время как вы связываете игру с ответственностью. Конвенциональное словоупотребление можно оспаривать, но его нужно учитывать, если мы хотим быть поняты другими. Быть может, для обозначения той установки, о которой вы говорите, имеет смысл использовать какое-то другое слово?

— Отчасти я могу согласиться с тем, что вы говорите, но мне кажется, что общепринятое употребление не затрагивает каких-то принципиально важных моментов игры, которые сегодня особенно востребованы. Я имею в виду то, о чем уже говорила — игру как определенную установку, способ мыслить, действовать и выстраивать отношения с людьми.

В частности, важнейшая часть игры, на которую редко обращают внимание, связана с установлением правил, границ, норм, этоса. В свое время Георгий Петрович Щедровицкий очень интересно рассуждал о том, что воспитательно-образовательный смысл детской игры заключается собственно не в разыгрывании ролей, а в их распределении. Когда дети в процессе сложного взаимодействия, борьбы, поиска компромиссов устанавливают, «кто есть кто», и, по сути, учреждают определенное социальное пространство, создают маленький социальный мир.

— Получается, что игра — это очень серьезно?

— Игра — это более чем серьезно.

UPD.: Видеозапись открытой лекции:

См. также:

• Текст расшифровки открытой лекции Татьяны Водолажской

• Отчет об открытой лекции Татьяны Водолажской