Аналитический проект «Четвертая Республика» — это попытка поиска оснований и возможных вариантов будущего Беларуси, рассмотрение вопросов перехода от существующей в настоящее время в стране политико-экономической модели к варианту современного демократического государства.

См.: аналитический проект «Четвертая Республика»

Куда прячутся убытки беларусской экономики, чем Беларусь похожа на Грецию, что может обеспечить экономическое развитие страны завтра и сколько будут «стоить» экономические реформы — обсуждают старший аналитик Центра европейской трансформации Андрей Егоров и экономист, старший научный сотрудник Беларусского экономического исследовательско-образовательного центра (BEROC) Дмитрий Крук.

— Говорим про особенности развития беларусской экономики с Дмитрием Круком, экономистом, старшим научным сотрудником Беларусского экономического исследовательско-образовательного центра (BEROC). И сначала хотелось бы спросить: а как устроена сегодня беларусская экономика? За счет чего обеспечивается экономический рост?

— На устройство беларусской экономики, ее источники роста можно взглянуть с разных ракурсов. С точки зрения структуры собственности, т.е. если делить экономику на две части по принципу «государственное/частное», то в таком ракурсе можно сказать, что частный сектор является основным источником роста, а сектор госпредприятий сжимается. Почти 50% всей занятости обеспечивает частный сектор либо смешанная форма собственности.

С другой стороны, на экономику можно посмотреть в разрезе отраслей. И здесь единственный тренд, который в последние, наверное, года три вырисовывается и про который много говорят, это отрасль ИТ-услуг. Она стала значимой. По итогам 2020 года пока оценок нет, но я думаю, что эта отрасль даст где-то 7,5% от всего ВВП. И в 2018-2019 году генерация роста, т.е. та часть, которая прирастала (где-то половина от всего роста), была обеспечена именно отраслью ИТ. А т.н. традиционные отрасли (промышленное производство, строительство, сельское хозяйство), если они и генерируют рост, то этот рост, как минимум, уступает, отстает от более передовых отраслей.

Отсюда часто, на мой взгляд, формируется очень упрощенная повестка: «Давайте всё сделаем ИТ». Это напоминает 1930-е годы, когда все говорили: «Надо просто провести индустриализацию». Так и у нас часто звучит лозунг: «Давайте всё переведем в ИТ, и этим самым обеспечим рост». Но для всей экономики этого мало. Проблема, которая в последние пять лет очевидна, это то, что за пять лет средний рост генерировали где-то в районе 1%. Соседние с нами страны, которые уже существенно нас богаче и по уровню благосостояния, и по уровню доходов на душу населения, и по средней заработной плате, генерировали существенно больший рост. Текущая структура экономики, как бы на нее ни смотреть, не генерирует достаточный рост. Вот это ключевая проблема.

Если же говорить про этапы беларусского экономического роста, то я бы выделил 2003-2008 годы. Тогда набирала объемы традиционная промышленность: тяжелое машиностроение, нефтепереработка, добыча калийных удобрений. Это были феноменальные по глобальным меркам темпы роста. Мы тогда росли в среднем где-то на 8,5%. Это отличный рост, это сопоставимо с тем, что демонстрирует Китай последние 30 лет. И именно те годы до сих пор часто служат эталоном для дискуссий про уникальную «беларусскую экономическую модель».

Причины того роста я бы классифицировал следующим образом. Это некий след повышения роста цен на нефть, который дал толчок России, а Россия, соответственно, формировала спрос на традиционные товары, которые производила Беларусь. И Россия лишь постепенно переходила на более высокие сегменты товаров. То есть, российские отрасли привыкли, что, например, грузовые машины они покупают у беларусов, и, соответственно, более высокая выручка вела к тому, что увеличивался спрос на грузовики, и значительная часть этого «пирога» приходилась в том числе на Беларусь. В принципе, не было стимула что-то менять. Этот период прошел под лозунгом: «Производи то, что имеешь, в больших объемах», т.е. не надо было особо задумываться — есть технология, просто надо расширить ее масштабы.

— Вы говорите, что в последние 10 лет экономический рост генерируется частным сектором, а до этого была та же тенденция или нет? Или что-то изменилось на протяжении этих лет?

— Начнем с того, что в начале «нулевых» годов стали очень активно инвестировать, было модернизировано два нефтеперерабатывающих завода, в машиностроение направили много инвестиций. И это давало определенный эффект. Еще важный фактор — сам по себе допуск на российский рынок, без которого вышеописанный механизм «беларусского экономического чуда» не был бы возможен, и в тот период еще, естественно, сыграли российские, скажем так, необычные схемы в торговле нефтью и более дешевая цена на газ. Вот это всё сыграло и дало эффект 2003-2008 годов.

Потом был период неопределенности, я бы его датировал 2009-2014 годами. Рецепты 2003-2008 годов попытались спроецировать на другие отрасли экономики. Именно тогда прижилась идея модернизации, т.е. если в нефтепереработку мы просто вложили деньги, поставили новое оборудование и это дало такой эффект, то давайте мы сейчас сделаем то же самое в других отраслях и это даст точно такой же эффект. Но в чем была ключевая ошибка? В том, что этот рецепт работает в т.н. рентных отраслях, когда есть устойчивый спрос на выпускаемую продукцию, а в других конкурентных рынках, когда ты просто наращиваешь объемы того, что имеешь, у тебя абсолютно нет гарантии, что это продашь. И вот с этим столкнулись в период 2009-2014 годов, т.е. по инерции посчитали, что мы сейчас направим большой объем инвестиций в деревообработку, машиностроение, приборостроение, химическое производство и точно так же будем расширяться.

Но ситуация изменилась в 2009-2014 годах. Во-первых, региональная конкуренция очень сильно усилилась. Если раньше большой кусок российского «пирога» приходился на Беларусь, сейчас всё большая часть этого «пирога» стала доставаться Китаю, другим странам, которые стали выходить на российский рынок. Мы, пользуясь идеологией, что будем просто расширяться, производить то, что имеем, стали отставать по качеству. И плюс ожидание того, что сама по себе модернизация автоматически подстегнет качество, оказалось неверным. В 2009-2014 годах рост очень замедлился, это период резкого проседания роста с устойчивого уровня где-то в районе 8% до 1,5-2%. То есть, за эти 5-6 лет мы радикально скатились. Но все надеялись, что это пока временные вещи, тогда еще можно было ссылаться на глобальный финансовый кризис, на его последствия, что в мире не всё еще «устаканилось» и что мы скоро вернемся к тому «золотому» периоду 2003-2008 годов.

И еще последним важным обстоятельством этого периода была как раз таки роль частного сектора: пока государственный сектор концентрировался на модернизации и в него шло много ресурсов очень активно росли беларусские частные компании. Их важная особенность в том, что в отличие от соседних стран, таких как Россия и Украина, они часто формировались с нуля. Они поняли, что все ресурсы идут в госсектор, поэтому надо искать бизнес-модели, которые не зависят от доступа к дешевым ресурсам и которые должны априори быть направлены на внешний рынок, чтобы не быть подверженными внутренним шокам. И этот период был ключевой в перетоке части рабочей силы из государственного в частный сектор. В результате, несмотря на то, что рост в тот период замедлялся, этот процесс нивелировался, смягчался за счет роста частного сектора.

А 2014 год, на мой взгляд, стал точкой перегиба. Не только в экономике, а вообще в социально-политических процессах произошло столкновение двух миров — частного и государственного. Провал модернизации как большой идеи стал абсолютно очевиден. И по сути, чтобы дальше развиваться экономике, надо было дать негласную отмашку для возможности перераспределения ресурсов в пользу частного сектора, чтобы ему дальше расти. Потому что для этого (а вначале он смог расти за счет сформированной эффективной модели) ему уже нужны были дополнительные ресурсы: как трудовые (чтобы он мог более успешно бороться с госпредприятиями за работников), так и финансовые (чтобы он мог также претендовать на кредиты).

Но здесь получился своеобразный бан — сказали: «Нет, мы по-прежнему придерживаемся того, что политика модернизации пока просто не дала своего отклика, но скоро она даст». Возник такой термин — «доинвестировать», т.е. мы неправильно вложили предыдущие несколько сотен миллионов, надо довложить еще, чтобы спасти предыдущие.

И с 2014 года начинается период стагнации. Если взять промежуток 2014-2020 годов, то мы практически в реальном ВВП на душу населения за этот период приросли мизерно. Это, как минимум, потерянные годы, с точки зрения благосостояния, однозначно.

И что еще более важно, что именно с 2014 года очень ярко обозначился тренд нашего отставания от соседних стран. Если в период 2012-2014 годов за счет предыдущих успехов мы были где-то на уровне 75% от уровня условно средней восточноевропейской страны, то с 2014 года мы скатились где-то к уровню в 65%. Это потеря. Причем если раньше мы однозначно приближались, то с 2014 года явно обозначился тренд, что мы стали провисать. И, по сути, если смотреть именно на устойчивую тенденцию роста, эта замкнутая ситуация продолжается и поныне.

— Этот по сравнению с соседями низкий рост и отставание, насколько я понимаю, приводит к вымыванию профессиональных кадров из Беларуси?

— Конечно, люди сегодня в разы мобильнее.

— В последнем квартальном экономическом обзоре вы пишете о том, что если ситуацию в Беларуси законсервировать, все внешние факторы исключить, то наиболее вероятный сценарий роста — это около 0%. Но дальше пишете о том, что поскольку существует достаточно много вероятных шоков для беларусской экономики, то спад ВВП возможен даже до минус 10%. Почему возникает такой большой веер разных сценариев, за счет чего может наступить это ухудшение сегодня?

— Есть факторы внешние и внутренние. Основной внутренний фактор — это угроза финансовой дестабилизации.

Что касается внешних факторов, то, во-первых, что и как будет в мировой экономике — до сих пор никто не понимает. Пока доминируют позитивные прогнозы. Первые три месяца 2021 года ситуация, можно сказать, даже более позитивно развивалась, чем прогнозировалось, но пока нельзя говорить об устойчивом подъеме мировой экономики. Во-вторых, есть опасения нового серьезного шока на глобальных финансовых рынках. Есть опасения, что они «перекачаны», что на них сформировался «пузырь», и если этот »пузырь» лопнет, то мало не покажется никому. Мы здесь ровно со всеми странами в одном ряду стоим, это затронет всех, а для Беларуси это может быть, с учетом внутренних проблем, более существенно. В-третьих, еще один внешний фактор — это угроза санкций, причем не только напрямую в отношении Беларуси, но, возможно, более серьезным триггером могут стать санкции в отношении России, через обменный курс. Мы очень чувствительны к изменениям обменного курса, а если вдруг российский рубль резко упадет по отношению к доллару и евро, мы на это не отреагировать не сможем. Это проблематично само по себе. Произойдет или не произойдет какой-то серьезный шок на глобальных финансовых рынках — неизвестно, поэтому и веер сценариев очень большой.

Но всё же самая главная угроза — это внутренние накопленные проблемы в экономике, т.н. избыточные долги. В результате модернизации произошло накопление этих долгов. Идея тогда была простая: дружно берите в долг деньги, поставьте новое оборудование, будете производить, «отобьете» эти затраты, выплатите банкам, и всё у всех будет замечательно. Но, во-первых, модернизация не сработала. А во-вторых, огромная часть долгов под модернизацию бралась в иностранной валюте. И после девальвации конца 2014 года — начала 2015 года и потом плавного обесценивания национальной валюты все последующие годы долговая нагрузка на предприятия очень сильно возросла. Сегодня для многих последствия модернизации — это приоритетная проблема, т.е. необходимость выплат по долгам становится основным барьером для деятельности. И для многих этот барьер непреодолим.

Здесь ярчайший пример — Беларусский металлургический завод (БМЗ), на котором в конце января провели масштабную «расчистку» задолженности. Из того, что есть в публичном доступе, можно сделать вывод, что как минимум под 1% ВВП, а по сути, долги, а также валютные риски были переложены на бюджет.

— Переложено на бюджет — это что значит? Что государство взяло на себя их долги?

— Не полностью. Государство банкам дало вместо долгов свои облигации, а БМЗ теперь должен выплачивать государству. Причем государство как новый кредитор растянуло заводу сроки выплаты, т.е. если раньше долг был, допустим, до 2022-2023 года, то сейчас он растянулся до 2040-2050 годов, но при этом само государство по-прежнему должно платить банкам.

И сейчас с какой развилкой сталкивается правительство? То, что низкий рост — это проблема, оно хорошо понимает. И правительство ищет возможности, как его перезапустить. И если в правительстве пришли к технически, может быть, и верному выводу, что главный сдерживающий фактор для многих предприятий — это огромная долговая нагрузка и что приоритетная задача в 2021 году — «расчистить» эти долги, то как именно это сделать — это проблема.

Безболезненных способов «расчистить» эти долги, к сожалению, нет. Надо признать, что многие из них неподъемные. И, соответственно, что происходит сейчас? Все риски все понимают, ищут какой-то способ, чтобы списать долги и при этом чтобы хорошо было всем. Но такого способа не существует. На кого-то фактически надо переложить эти убытки. И пока основная идея — переложить их куда-то на будущее, за дальний горизонт.

— Что это фактически означает? Что эти долги будут выплачиваться населением или генераторами роста?

— Надежда на то, что текущих доходов бюджета будет достаточно, чтобы расплачиваться с банками. По сути, уже сегодня часть этой долговой нагрузки перекладывается на людей, которые платят налоги, т.е. на предприятия, которые платят налоги. Но что очень важно, практику, которую применили на БМЗ, насколько я понимаю, хотят масштабно расширить, исходя из главной установки, что надо освободить предприятия от долгов. Но это порождает риск для бюджета прямо сегодня. Какой? Если вдруг происходит обесценивание рубля, например, по причине санкций в отношении России, бюджет должен платить банкам в долларах, а поступления в бюджет — в рублях. У бюджета не хватает денег. Банки не получают денег. И опять проблема с банками.

— То есть, это и называется «финансовая дестабилизация»?

— Финансовая дестабилизация может произойти через банковский сектор. Банки вынуждены будут признать, что значительная часть долгов неподъемная, т.е. они должны тогда будут списывать эти долги, а это очень большой уровень убытков, безболезненно их списать не получится. И кто-то должен понести эти убытки в живом виде. Что сейчас фактически и происходит: пытаются эти убытки как-то спрятать, как в экономической тусовке говорят, «разложить их по разным карманам» так, чтобы этих долгов не было видно. Этой практике еще такое прозвище дали: «финансовая инженерия», т.е. сделать вид, что ничего нет, что якобы у нас всё хорошо, и тогда это будет действовать.

Это напоминает ситуацию Греции, когда ее экономика, которая считалась в начале 2000-х годов классно растущей, вдруг столкнулась с такими долговыми проблемами, там использовались подобные практики. И когда новый греческий министр финансов пришел и сказал: «Я вижу на бумаге дефицит бюджета 2 млрд евро, давайте посчитаем, как есть на самом деле», оказалось, что дефицит не 2 млрд, а 30 млрд. Вот такая разница. А главу статистического ведомства Греции все иностранные инвесторы считали магом, потому что его руками долги, инфляция и дефицит куда-то загадочным образом исчезали. И на протяжении 10 лет в Греции, по статистике, было всё хорошо. Но в один прекрасный момент всё вылезло.

И вылезает это как? Когда появляется какой-то прецедент, даже маленький, когда кто-то не в состоянии исполнить свои обязательства, и это начинает по цепочке как эффект домино распространяться. И пока у нас нашли пристанище в бюджете, пытаются всё, простите за выражение, «дерьмо» сгрузить в бюджет и растворить его в там, переплавить его в таком большом котле, чтобы его не было видно. Это на какой-то период может дать эффект, но это очень серьезные риски.

— Если разворачивается этот худший сценарий, то к чему это приводит на уровне простого человека, домохозяйства?

— Здесь масса возможных механизмов: похуже и получше. Сейчас за счет перекидывания из кармана в карман сказать, какой будет механизм, сложно. Но если начинается большой кризис неплатежей, тогда тут можно вспомнить, как это было в 1990-е, когда были массовые неплатежи. Уже даже есть такие прецеденты, когда людям предлагают зарплату получить продукцией или выдают талоны, с которыми нужно пойти куда-то в магазин и по безналичному расчету в счет зарплаты приобрести по завышенным ценам какой-то товар. Вот такой мягкий вариант возможен.

Если случается банковский кризис, то часть людей не получает свои сбережения либо они на какой-то период замораживаются. Например, в Украине была временная заморозка депозитов в 2014-2015 году. Петр Петрович Прокопович в свое время клялся, что не будет девальвации, а сейчас все чиновники клянутся, что не будет никакой принудительной конвертации валютных депозитов в рублевые, но гипотетически такой вариант тоже может случиться.

Если случится массовый долговой кризис, то это может привести к увольнениям работников либо к невыплате заработной платы, потому что долговой кризис (когда, например, ты выполнил работу, но тебе не заплатили, в свою очередь, ты не можешь расплатиться со своими работниками либо за материалы и т.д.) распространяется очень быстро. Здесь достаточно одного-двух звеньев, чтобы это пошло по цепочке.

Мы говорим, что при большинстве шоков возможный масштаб спада даже под влиянием внешних факторов — это где-то 2,5-3%. Но если начнет разворачиваться долговая проблема, то здесь, учитывая множество предполагаемых сценариев, мы взяли масштаб дополнительных потерь ВВП по мировым прецедентам такого рода долговых либо банковских кризисов, и это обычно от 5% до 10% ВВП. Такое одномоментное снижение на 10% у нас было в 1990-х, больше таких прецедентов у нас не было.

— И это обычно требует потом довольно долгого периода восстановления?

— Да. Проще всего, конечно, купировать кризис на начальных этапах, но это будет тяжело и больно.

— То есть, безболезненных способов нет, но тогда нужны какие-то первоочередные меры для того, чтобы купировать кризис. Что это может быть?

— Первое, что надо сделать, это признать то, что проблема есть. Сейчас ее пытаются, так сказать, под одеяло спрятать и там, под одеялом, какие-то манипуляции проводить, чтобы никто ничего не видел и ни о чем не догадался. Но это всё равно может вырваться наружу.

Второе: проблему нужно диагностировать. Но как это сделать, когда у нас многие формы отчетности на данный момент не отображают того, что они призваны отображать? По макростатистике я примерно осознаю масштаб вероятных проблем, но остроту этих проблем — вот этого мы до конца не понимаем. То есть, первое, что надо было бы сделать, это провести нормальную, серьезную диагностику: насколько операционно и рентабельно то или иное предприятие, есть ли у него будущее? То есть, если предприятие пытаться освобождать от долгов, то даст ли это эффект, будет ли оно потом прибыльным, а если нет, то, как бы это больно ни было, такие предприятия надо закрывать.

Вообще, процесс умирания фирм — это нормальный экономический процесс. А у нас из этого сделали какое-то шоу: «А, как это предприятие умрет?» Одни предприятия закрываются, но другие создаются — это нормально для экономики. Кроме того, многие допускают, что в госсекторе есть ряд предприятий, где если ослабить долговую нагрузку, каким-то образом реструктурировать их долг, то есть шансы для будущей нормальной работы этих предприятий. То есть, первый шаг — это сегментация.

— Насколько я понимаю, стратегически эта проблема долга решается за счет того, что у нас появляются более эффективные предприятия, которые платят больше налогов, у нас растет доходная часть, которая в перспективе потом покрывает постепенно эти долги, и нужно уменьшать долю тех, кто «съедает» деньги, и увеличивать количество тех, кто генерирует доход?

— Да, но ситуации бывают разные. К примеру, в небольшом городе есть предприятие, пусть и не суперрентабельное, но для сохранения его как основы инфраструктуры и рынка труда в этом городе, возможно, такое предприятие лучше поддержать. Но при этом надо понимать, сколько мы себе можем позволить таких предприятий, чтобы не угробить бюджет. И, таким образом, следующий шаг — необходимо понять перспективы этих предприятий. Возможно, какое-то предприятие можно будет продать, возможно, где-то найдутся потенциальные инвесторы, которые увидят потенциал в предприятии и готовы будут выкупить его с долгами. Если нет, то есть два варианта: либо закрывать, либо забирать долги в бюджет, повышать капитализацию этого предприятия и, возможно, впоследствии его продать либо как-то сохранить. Но, повторюсь, очень важно понимать, что всех спасти нельзя, потому что похороним тогда всё через бюджет. Бюджет — это не бездонная бочка, на которую можно всё списать.

Также можно попробовать запустить т.н. рынок «плохих» долгов. Допустим, банк, которому должно предприятие, говорит: «Я сам им заниматься не хочу, готов этот долг — допустим, в 100 долларов — продать по рыночной стоимости. То есть, если вы считаете, что его рыночная стоимость 50 долларов, забирайте у меня его за 50 долларов. Я лучше получу эти «живые» 50 долларов, а вы уже дальше взыскивайте сами этот долг». Это еще один механизм. Почему, насколько я понимаю, его побоялись вводить? Потому что это открытое признание убытков. Как-то неформально я услышал от одного чиновника, что если мы таким образом признаем убытки, кто-то должен за это ответить, т.е. сесть. А желающих, наверное, не нашлось. Ведь это, по сути, признание провала модернизации.

И еще важно не забывать про валютные риски. Если бюджет на себя берет долг в валюте, а предприятие выплачивает его бюджету в рублях, то этот валютный риск — очень серьезная проблема. Можно было бы легко долги реструктуризировать, если бы банки смогли изменить валюту своих обязательств, т.е. заемного капитала. Заемный капитал — это, прежде всего, депозиты населения. Вот тогда банки могли бы сказать: «О’кей, давайте ваши долларовые долги станут рублевыми, потому что у нас депозиты из долларовых превратились в рублевые». Но проблема в том, что вряд ли кто-то добровольно согласится перевести свои сбережения из долларов в рубли. Мягко говоря, скажут, что, наверное, что-то не так с головой у того, кто будет предлагать это сделать. И это фундаментальная проблема, которая ограничивает возможность манипуляции со стандартными финансовыми техниками по реструктуризации долгов. И объективно в ряде случаев это будет вести к более жестким условиям для предприятий. Но если закрывать на это глаза, с другой стороны, можно получить серьезные проблемы в банковском секторе либо в бюджете. Резюмируя, могу сказать, что на сегодня это проблема № 1.

— Единственная ли это проблема или есть какие-то другие вещи, которые в ближайшее время следовало бы решать?

— Если проводить аналогию, то, например, мы хотим засеять поле. Но у нас есть две проблемы. Долги сегодня — это то, что на этом поле внезапно может разгореться большой пожар. Вот когда мы устраним угрозу этого пожара, мы можем переходить к следующей проблеме — выполоть сорняки, т.е. изменить правила игры в отношении доступа к ресурсам для частного сектора, чтобы и частный, и госсектор могли конкурировать в равных условиях. У нас сейчас госсектор имеет приоритетный доступ к финансированию. Но если за эти ресурсы будет конкурентная борьба и частный сектор сможет предложить большую процентную ставку, то этот капитал пойдет в частный сектор, который сможет произвести больший объем продукции, а госсектору, чтобы производить свою продукцию, придется тогда как-то пошевеливаться, развиваться, а не работать так, как он привык — в условиях, что в любом случае получит необходимые ресурсы.

Кроме этого, сейчас прийти частной компании в какую-то отрасль, где есть крупная государственная компания, практически нереально. Есть в Беларуси примеры очень хороших иностранных инвестиций, но их максимум на пальцах двух рук можно пересчитать. Когда у меня иностранные коллеги спрашивают, куда надо инвестировать, я говорю: «Я не могу сказать отрасль, но я могу назвать рецепт. Первое: в вашей отрасли не должно быть конкурента — крупного госпредприятия. Но хорошо, если оно есть в смежной отрасли, если вы ему сможете что-то поставлять либо наоборот. Это очень сильно увеличит ваши шансы на прохождение всех административных барьеров. Второе: у вас должен быть доступ к финансированию, т.е. вы не должны конкурировать с госпредприятием за доступ к нему. И третье: желательно ориентироваться на экспорт, потому что если иностранное предприятие приходит на внутренний рынок, то очень часто возникает раздражение вроде того, что чего это вы пришли чужую похлебку хлебать, идите отсюда». Причем во многих отраслях, если пустить туда фирмы, которые хотят прийти (необязательно, кстати, только иностранные), рентабельность может повысится в разы, но их туда просто не пускают.

— Почему это происходит? Это же не является собственно экономической логикой — такого рода решения, это какая-то административно-политическая логика, которая присутствует здесь. В чем ее смысл для текущей системы?

— В том, что опора на госпредприятия — это далеко не экономический выбор, это, как минимум, политэкономический, я бы сказал. Это дает возможность контролировать не только напрямую экономику (те же самые бюджетные потоки), но это и огромный политический ресурс. Ты, по сути, влияешь на людей, которые там работают, ты можешь создавать различные механизмы, как на них воздействовать, свою экономическую власть каким-то образом конвертировать в социальные, политические дивиденды либо направлять развитие событий туда, куда тебе это выгодно. Всем известны примеры, когда нелояльные частные компании просто закрываются, а в случае госкомпаний это просто не допускается. Опора на госпредприятия у нас — это далеко не вера в то, что госсектор может обеспечить устойчивый рост. Это, я бы сказал, такой способ защиты нынешней модели, которая может существовать, только если есть крупный госсектор.

— Насколько я понимаю, сейчас главная задача — это погасить этот «пожар», а дальше выполоть «сорняки». А если мы гасим «пожар», не даем ему разгореться, но не выпалываем «сорняки», которые являются первоочередными, к чему это ведет? К низкому экономическому росту и перспективе бедности в сравнении с другими странами?

— Да, разрыв благосостояния с другими странами будет нарастать. Приехав в соседнюю страну, вы с каждым годом будете понимать, что вы становитесь всё беднее, по сравнению с этой страной. Если люди видят, что дальше перспектив нет, они начинают уезжать. Уезжают не только работники, уезжает бизнес.

— Почему бизнес мигрирует в этих обстоятельствах?

— Потому, что они не видят перспектив развития внутреннего рынка, понимают, что в экономике будет стагнация. Почему инвесторы приходят в менее развитые страны? Потому, что обычно отдача на вложенные доллары в менее развитой стране будет больше. Потому, что она должна расти быстрее, она должна подтягиваться к некоему передовому рубежу. Догонять всегда проще.

Грубо говоря, вот пример с торговыми центрами. У нас они стали появляться где-то, наверное, года с 2007-2008-го, а в Литве и Польше — еще с конца 1990-х — начала 2000-х. И в 2010 году было выгоднее построить новый торговый центр не в Вильнюсе, а в Беларуси, который здесь станет первым и туда валом пойдет народ, и рентабельность, конечно, будет больше, хотя Беларусь — более бедная страна.

И этот механизм начнет разрушаться. Более бедная страна по всей экономической логике должна расти быстрее, а если все понимают, что мы растем в ноль, то нет смысла вести бизнес в Беларуси. В этом случае соседние страны становятся более привлекательными. И это может быть долгосрочным трендом, в том числе и отрицательным. То есть, в совокупности отток бизнеса, сокращение инвестиций, отток человеческого капитала, просто отток работников со своими знаниями и умениями может породить не только нулевой рост, но даже на какое-то количество лет негативный тренд, если так всё устоится. Вера в перспективы — это крайне важно для экономики.

— Хорошо, нам нужно расти и догонять, а кто или что в Беларуси может генерировать рост? Вы говорили в самом начале, что развитие ИТ-отрасли само по себе не решает этот вопрос. Почему? И тогда какие механизмы решают?

— Кроме решения озвученной проблемы № 1 по борьбе с долгами предприятий, нужно снять-убрать барьеры для развития частного сектора. Там у многих есть потенциал. И они на этом «очищающем» этапе, т.е. когда ты для них расчистишь поле, начнут расти. Эти «очищающие» реформы могут дать на 5-7 лет рост до 5-7%. Но это потенциал на 5-7 лет, а дальше начинается совсем другой разговор.

Почему «просто давайте всё сделаем ИТ» не работает? Мне вообще не нравится этот отраслевой подход. Это, по сути, попытка придать государству роль некоего прогрессора, который должен угадать, на какую отрасль поставить. Это абсолютно советский подход. Но если в свое время СССР угадал с индустриализацией, то далеко не факт, что сейчас мы также угадаем с ИТ-сектором.

Приведу аналогию. Допустим, у нас по каким-то обстоятельствам в разные периоды кошки разного цвета могут ловить мышей. И, по сути, здесь на государство накладывается задача: выбери кошку, которая будет главной, чтобы она хорошо могла ловить мышей. Но сам по себе концепт, что именно государство должно выступать таким прогрессором и выбирать условную кошку, которая будет ловить мышей, разрушается. Роль государства в том, чтобы создать систему, в которой условная кошка, которая в данный момент будет ловить мышей, определялась каким-то самостоятельным «межкошачьим» образом.

Семен Дианков, экономист Всемирного банка, как-то сказал: «Для этого этапа самые важные экономические реформы вообще никакого отношения к экономике не имеют. А имеют значение образование, здравоохранение, административно-территориальные реформы». И это крайне важно, потому что на этапе серьезного роста, когда ты уже создаешь что-то новое, тебе уже нужно создать возможности для развития человеческого капитала, в первую очередь, это развитие образования и здравоохранения.

— А почему здравоохранение? С образованием я понимаю, здесь это новые компетенции, а здравоохранение?

— Потому, что если ты высококлассный специалист с возможностью выбора места жительства, то главное, на что ты будешь обращать внимание при переезде, это образование для твоих детей и медицина.

И я еще административно-территориальное устройство упомянул бы как крайне важное. Для Беларуси важно понимать, что сегменты общества имеют противоположные системы ценностей. Они у нас сильно отличаются. Они в один момент не изменятся, что власть сегодня пытается представить. Задача в том, чтобы найти возможность их сосуществования в Беларуси. Кто-то по-прежнему захочет строить более традиционную экономику, возможно, захочет, чтобы была советская система образования и т.д. И это можно перенести на административно-территориальный уровень. Надо дать возможность, чтобы эти вещи, которые создают мотивацию для человека, решались на региональном уровне.

— То есть, мы просто создаем некое (за счет этой административно-территориальной реформы) разнообразие и возможность людям выбирать способ жизни и организации управления и других отраслей самостоятельно?

— Абсолютно верно. Решение о том, как функционирует школа, какие будут стандарты образования, может приниматься на уровне местного самоуправления. Я смотрю на Беларусь и говорю: сегодня мне нравится Рогачевский район, а завтра мне нравится Воложинский район, а послезавтра мне нравится Малоритский район. Это принципиально важная вещь. Это позволяет культивировать человеческий капитал в разных направлениях. Вот это, на мой взгляд, самое главное, а дальше уже можно говорить о чисто экономических вещах, т.е. как функционируют рынки — это уже технические моменты.

— Насколько я понимаю, то, о чем вы говорите, это не требует очень радикальных преобразований, а значит, наверное, и не так много денег на это потребуется?

— Абсолютно верно. Надо понимать, что нынешняя повестка дня и среда, по сравнению с 1990-ми, вообще не имеет ничего общего. Что тогда делали все страны Центральной и Восточной Европы? Они плановую экономику меняли на принципиально иную — на рыночную. У нас сегодня даже с высокой долей госсобственности, даже с наличием механизмов перераспределения ресурсов, нет жесткого плана. То есть, даже государственные предприятия, конечно, с очень серьезными искажениями, с т.н. мягкими бюджетными ограничениями, но действуют по рыночным правилам. Поэтому масштаб, конечно, принципиально иной. Реформы будут намного мягче, в разы мягче, чем в 1990-е.

И еще важно, чтобы именно люди были владельцами, разработчиками, архитекторами этих реформ, они должны понимать, что происходит. Вот это еще один важный ключик к их успешности.

Но будет ли так всё замечательно и классно? Нет. Здесь честно скажу, что если бы не было тех валютных ограничений и такого масштабного размера долга, то реформы проводить было бы проще. И в ряде случаев они, да, приведут к закрытию каких-то предприятий.

— О каком количестве таких предприятий мы говорим: десятки?

— Думаю, десятки. Не сотни — точно.

— Но стратегически мы понимаем, что за счет уравнивания условий между частным и государственным секторами мы тем самым способствуем созданию новых предприятий частного сектора, которые могут прийти в те же малые города?

— Это не всегда быстро, но, да, так происходит.

И еще есть такая особенность. В современном мире профессия не выбирается на всю жизнь, а многие, кто работают на госпредприятиях, работают с установкой, что я избрал себе профессию и до конца жизни должен работать по этой профессии. ЕБРР делал пару лет назад исследование о т.н. проигравших от реформ, в том числе в относительно успешных странах: Чехии, Словакии и Польше, и это в основном были люди 40-50 лет, которые внутренне не готовы были перестроиться, поменять профессию.

Надо понимать, что и у нас эти социальные вещи возникнут, но далеко не в тех масштабах. Поэтому еще одним важным элементом должна стать система социальной поддержки, т.е. она должна идти сразу в одном пакете с реформой госпредприятий. И те средства, что сейчас вливаются теми или иными способами в госпредприятия, должны пойти людям. Крайне важно, чтобы люди понимали (даже те, кто окажется проигравшими от реформы), что они будут иметь компенсационные максимальные пакеты. Но при этом максимально честно и открыто надо говорить, что, да, будут проигравшие, но мы приложим все усилия, чтобы этим проигравшим максимально компенсировать этот проигрыш, а затем обратить его и в выигрыш.

— Последний вопрос. Все-таки реформы потребуют каких-то инвестиций, и вот сколько это в объемах? Сегодня обсуждают некий «план Маршалла» для Беларуси, иногда даже называют какие-то цифры. Насколько нам нужен такого рода «план Маршалла», потому что в конечном итоге это всё равно заимствование, т.е. мы увеличиваем свой долг. Нужно ли нам это и в каких объемах?

— На самый первый период нужно скорее для пополнения золотовалютных резервов. Цель — предотвратить тот самый «пожар», о котором я говорил. Если будет какой-то приток в полмиллиарда-миллиард-два, то этого будет достаточно. Цель этого — не для того, чтобы это потратить, а чтобы показать людям, что серьезного «взрыва» не будет, есть запас прочности. А дальше есть абсолютно достаточное количество внутренних ресурсов. Самый большой потенциал — в возрождении доверия к банковской системе, т.е. вернуть деньги людей в банки. После этого даже те 2 млрд быстро можно будет отдать назад, и инвестиции, которые могут привлекаться, уже будут привлекаться частным образом. То есть, наращивать именно госдолг за счет привлечения новых внешних ресурсов, кроме как для разрешения старых долговых проблем, нет смысла. Единственное, что нагрузка по самому госдолгу тоже является серьезным финансовым угрожающим фактором. Возможно, для этих целей на каких-то первоначальных этапах необходимо будет условные 2-3 млрд привлечь на 10 лет под очень низкие проценты, чтобы снять текущую нагрузку, связанную с выплатой госдолга, чтобы не дать разгореться этому самому «пожару». Но о каких-то масштабных заимствованиях речь не идет. Самые серьезные средства, которые необходимы, необходимы на поддержку условно проигравших в реформах на первых этапах. Но их можно найти за счет перераспределения из бюджета того, что сегодня идет на эти же предприятия, но в гораздо больших объемах и от чего работники получают крохи. Эти средства просто напрямую нужно будет направить работникам. Поэтому какая-то масштабная поддержка, за исключением того, что я назвал, нецелесообразна. Внешние частные инвестиции — да, конечно. Но это уже будет решать бизнес, это не задача государства, это не функция государства.

Подписывайтесь на наш Telegram-канал «Думаць Беларусь»: http://t.me/methodology_by!