На сайте «Наше мнение» опубликована дискуссия, состоявшейся в рамках круглого стола по теме возможного будущего Беларуси.

Позже — в Фейсбуке и на форуме сайта — дискуссия продолжилась в письменной форме, переключившись на тему создания беларусского «Национального университета». Ее полное содержание также приводится в данной публикации ниже.

  

  

В дискуссии приняли участие:

• Илья Инишев, доцент НИУ ВШЭ (Москва);
• Владимир Мацкевич, основатель и руководитель Агенства гуманитарных технологий, глава Рады Международного консорциума «ЕвроБеларусь», основатель программы создания современного университета в Беларуси «Летучий университет» (Минск);
• Павел Терешкович, профессор, член Общественного Болонского комитета (Минск).

Модератор круглого стола — Андрей Лаврухин, доцент НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге.

  

Андрей Лаврухин: День добрый, коллеги. Сперва два слова о теме нашего разговора. В подавляющем большинстве аналитических обзоров, проектов и прочьем рассматривается имеющийся в Беларуси статус-кво, а будущее видится преимущественно в иронически-негативном ключе (разного рода антиутопии, продолжающие логику настоящего положения дел в ухудшенном варианте). Между тем, для реформ и развития общества важно иметь не только трезвый взгляд на актуальное положение дел, но и позитивный образ будущего, привлекательный нормативный идеал, который окрыляет граждан (как внутри Республики Беларусь, так и за ее пределами) и задает ориентир для движения в другое будущее.

Уважаемые коллеги, каким вам видится этот образ другого, позитивного будущего (как для граждан внутри страны, так и за ее пределами)?

Илья Инишев: Мне представляется привлекательной — и, что немаловажно, по-прежнему возможной — Беларусь, население которой было бы носителем гражданской идентичности, подразумевающей инклюзивность, ориентацию на индивида, определяющего себя перформативно, посредством практического конструирования определенного стиля жизни (structures of feeling), а не через заданные категории, такие, как «нация», «этнос», «отечество» и т.д.

В стратегическом плане, Беларусь должна быть страной, экономически, инфраструктурно и политически ассоциированная с ЕС, поддерживающая тесные политические и экономические связи со странами Балтии. Важный элемент — рациональная и либеральная миграционная политика, сориентированная на аккумуляцию и развитие человеческого капитала, на формирование многонационального/поликультурного общества.

В плане внутренней политики Беларусь должна представлять собой децентрализованное государство (парламентскую республику) с сильными муниципалитетами, независимыми судами, образующими в совокупности систему институциональных препятствий для узурпации власти. Другая ключевая черта ­— свободная (т.е., прежде всего, публичная) культурная и политическая конкуренция. Национальное самоопределение в такой Беларуси осуществляется лишь на основе гражданского консенсуса и приоритета гражданских прав и свобод. Политические трансформации в стране параллельны культурной модернизации, но ни в коем случае не отделены от нее (т.е. желаемая трансформация — не прерогатива экспертов-технократов, и она не ограничивается лишь институциональными преобразованиями). Необходимо также обеспечить возможность для культурного самоопределения (разнообразия) регионов при космополитизме столицы и региональных (областных) центров. Из ориентации на принцип инклюзивности и гражданскую идентичность проистекает, как мне кажется, необходимость признания за русским языком статуса государственного языка. При этом беларусскому языку может быть придан особый статус или, например, русский и беларусский языки — как в сегодняшней Беларуси — имеют статус государственных языков, однако документооборот и повседневная коммуникация в публичных институциях «по умолчанию» на русском). Необходимо также обеспечить государственную поддержку иным языковым сообществам. И, конечно же, Беларусь должна иметь диверсифицированную экономику с приоритетом IT, туризма/индустрии развлечений, культуры [экономика переживаний]), образовательных и медицинских услуг.

Павел Терешкович: Илья Николаевич, я вижу в вашем предложении очевидное противоречие: государственный язык — это необходимый атрибут национального государства, тех заданных категорий (нация, этнос и т.д.), которым, на ваш взгляд, не место в идеальной Беларуси. Если же ориентироваться на свободное самоопределение личности и космополитизм, то логичнее вообще отказаться от государственности какого-либо языка и, тем более, русского.

Илья Инишев: Павел Всеволодович, я предлагаю рассматривать Беларусь как многонациональное государство (пусть даже эта многонациональность скорее потенциальна, чем актуальна). Соответственно, «нация» понимается на основе идеи единого гражданства и той системы отношений, которую оно подразумевает. То есть «нация», в моем понимании, — это не субстанциальная (этническая) характеристика, а реляционная (культурная). Язык в этом случае — лишь универсальный коммуникативный медиум, наилучшим образом обеспечивающий возможность совместной жизни. Иными словами, он также не имеет неотъемлемой (национальной) субстанциальности, а вполне поддается (ре)апроприации в других культурных контекстах.

Павел Терешкович: Понятно, но я все-таки считаю, что к Беларуси скорее применимо понятие поликультурное, чем многонациональное государство. Но это отдельная тема. Я же хочу предложить скорее сценарий, который при всей апокалипсичности, на мой взгляд, представляется оптимальным. Отправная точка — констелляция геополитических и экономических детерминант существования Беларуси, а именно: в постуглеводородную эпоху Россия утрачивает возможность и интерес к сохранению контроля над Беларусью; после этого Беларусь перестает быть интересной и условному Западу (в лице ЕС), что перечеркивает перспективы евроинтеграции; происходит деиндустриализация страны, крах агропрома, не востребованы минеральные ресурсы, логистические и транзитные услуги и пр.; вследствие демографической стагнации и деградации Беларусь уже не представляет интереса для ТНК ни как рынок рабочей силы, ни как рынок сбыта. Иными словами, Беларусь оказывается не нужна никому, кроме самих беларусов. И это замечательно. Есть шанс реализовать мечту Леви-Стросса — произвести редукцию культуры к природе. Наш путь — это высокотехнологичное натуральное хозяйство. Низкая плотность населения позволяет перейти к постурбанистичным моделям расселения (сейчас на каждого жителя приходится 2 гектара земли или 200 соток!). В результате может быть создана новая структура занятости: наиболее продвинутые индивидуумы поставляют некий контент на глобальный рынок, остальные занимаются обслуживанием их и друг друга в режиме не полной занятости. Учитель, священник, психолог, строитель, врач становятся наиболее востребованными профессиями.

Города теряют свое население — кому хочется обитать в этой уродской среде, где, к тому же нет работы, когда можно жить на природе на расстоянии сотен метров от ближайшего соседа (типа экопоселений в Латвии)? Роботизированное производство продуктов в каждой семье, наличие обрабатывающих комплексов с 3D-принтерами в сочетании с пост-консьюмеристскими практиками формирует новый, рациональный тип потребления. Центр принятия политических решений смещается из столицы в самоуправляющиеся общины (по образу американских Community). На смену технократическим элитам приходит гуманитарная меритократия, что влечет за собой отказ от коммунистическо-милитаристкой идеологии. Востребованными становятся экологически ориентированное неоязычество, традиционное мифологическое наследие, престижным становится владение беларусским языком, воспроизводятся локальные и иноэтничные культуры. В регенерированной природной среде вырастает новое, физически здоровое поколение беларусов, готовое к скучной, но счастливой жизни. Не знаю, кто захочет жить в этой экоутопии, но я, лично, созрел.

Андрей Лаврухин: Илья, у меня к тебе вопрос относительно безусловной ценности русского языка: как ты мог бы аргументировать этот тезис и почему он так важен?

Илья Инишев: Начну с того, что я такого тезиса все же не формулировал. Единственная ценность любого языка — в его функциональности: работает он в качестве прозрачного универсального коммуникативного медиума или нет. Под прозрачностью подразумевается неосознаваемость языка в качестве такого медиума в момент его «использования». В этом отношении, в плане его «инерционности», язык ближе к природным феноменам, чем к культурным. Так сложилось, в Беларуси на сегодня только один язык подпадает под эти критерии: русский. Я предлагаю относиться к этому обстоятельству как к factum brutum, т.е. нейтрально. На мой взгляд, такое отношение, как минимум, рационально и, к тому же, очень сильно сокращает «трансформационные» издержки.

Разумно воспользоваться сложившейся коммуникативной средой для инициации важных социальных и культурных трансформаций, вместо того, чтобы расходовать и без того весьма ограниченные человеческие ресурсы на бессмысленную и безнадежную борьбу с хорошо работающим механизмом. На мой взгляд, в первую очередь, необходимо сформировать институциональные условия для сосуществования, сотрудничества и конкуренции имеющихся в стране на сегодня культурных проектов. И для этого следует воспользоваться той языковой средой, которая на сегодня наилучшим образом выполняет функцию посредника во всебеларусских делах.

Как работающий язык, русский в Беларуси, как мне кажется, «не маркирован» (в семиотическом смысле этого слова). Он вполне себе выполняет функцию генерирования и диссеминации любых содержаний и эмоциональных реакций, в том числе «антирусских». То есть он «работает» так, как только и должен работать язык. Беларусский же — опять же, на сегодня — сильно маркирован и, в этом отношении, зачастую выполняет функцию установления различий, а не столь актуального на сегодня устранения их.

Другими словами, курс на обретение беларусским того статуса, каким на сегодня пользуется русский, непомерно дорог. Собственно, функциональное отношение к русскому языку для меня — основной маркер того, удалось отодвинуть Российскую Федерацию на периферию культурного воображения беларусов (резидентов Республики Беларусь) или нет. Коллеги, наверное, скажут, что это тоже давно свершившийся факт.

Андрей Лаврухин: Павел Всеволодович, с одной стороны, вы говорите, что идеальным вариантом была бы квазиромантическая хуторская анархия с аграрным типом самоорганизации (если я вас правильно понял, и это не шутка). С другой стороны, вы настаиваете на сохранении национального государства с достаточно устойчивой языковой и прочей идентичностью, но ведь одно противоречит другому: хуторская анархия по определению предполагает отсутствие государства или такое его ослабление, где все макроидентификационные коды не работают.

Павел Терешкович: Маргарет Мид в свое время предлагала использовать детские фантазии для конструирования образа светлого будущего. Так что, Андрей Владимирович, моя идея хутризации Беларуси — это не шутка, это мечта детства и юности. Если серьезно, то ничего экстраординарного в возврате к социальным моделям прошлого нет. Современный тип семьи, например, чрезвычайно похож на тот, который существовал до неолита, о чем, впрочем, большая часть человечества сегодня не догадывается. Высокотехнологичные хуторские хозяйства айтишников, банкиров и т.д. видел своими глазами на севере Массачусетса и в Южном Тироле. Речь идет именно о хуторах, а не о пригородах городских агломераций. В Японии численность сельского населения многократно превышает число занятых в сельском хозяйстве. «Удаленная работа» в всем мире становится все более популярной — издержки во всех отношения тут меньше.

Что же касается анархии, то лично я, совсем не против: убежден, что власть государства — это наиболее омерзительное изобретение человечества за последние 5 тысяч лет. Но в моем проекте речь идет не об анархии, а о местном самоуправлении — универсальном компоненте любого стандартного современного государства и никаких противоречий здесь нет.

Владимир Мацкевич: Я не знаю про «подавляющее большинство», но в круге моего чтения как раз довольно много материалов с обсуждением будущего, проектов, прожектов и утопий. Антиутопии, правда, тоже попадаются. Может быть, потому, что я сам инициировал волну таких обсуждений. Три года назад в Летучем университете началась серия конференций с линией «Начало-Настоящее-Будущее», сезон публичных лекций был посвящен этой теме, на сайте EuroBelarus.Info открыт спецпроект со статьями беларусских интеллектуалов о будущем. Среди авторов и участников обсуждений есть представители НАН Беларуси, БГУ, ЕГУ, Варшавского университета и других центров мысли. Разумеется, массовая мода несколько запаздывает, поэтому в том круге чтения, который распространен в СМИ и Интернете, эта тенденция еще не очень заметна. Что касается официальной науки, то она запаздывает даже по сравнению с публицистикой. Не стану пересказывать все то, что можно обнаружить в этих обсуждениях, обозначу только несколько моментов.

Во-первых, возможное будущее для Беларуси чаще всего рассматривается не через отталкивание от статус-кво, но как разворачивание имеющихся в зачаточном состоянии тенденций, к которым привлечено внимание авторов, т.е. как альтернатива настоящему.

Во-вторых, будущее в глобализированном мире в большей степени — индивидуализировано и в меньшей степени — связывается с коллективной судьбой. Человек самоопределяется глобально, а сообщества, нации и государства — локально. Поэтому будущее Беларуси и беларусов все чаще рассматриваются отдельно друг от друга, человек может пребывать в стране, а жить и действовать в открытом мире.

В-третьих, все прожекты и утопии недавнего прошлого в той или иной степени сохраняют свою актуальность, но уже не имеют той предзаданности и однозначности, с которыми к ним относились в 1990-е годы и даже позже. Это относится и к либерально-рыночным утопиям, и к националистическим во всех их вариантах, даже к социалистической утопии.

В-четвертых, среди новых утопий можно выделить то, что условно можно назвать «программистско-оффшорным оазисом», или «раем для программистов» русскоязычного региона мира, в котором Беларусь, с одной стороны, наделяется лучшими чертами постсоветской культуры; с другой стороны — рассматривается как «как бы Европа». То есть по-европейски комфортная страна с сохранившимися привычками и отношениями. Наконец, еще одной новинкой (правда, со своей предысторией) можно считать идею Межморья, восстановления конфедерации Польши, Литвы, Украины с особым положением, и даже лидерством Беларуси.

Что же касается моих собственных размышлений, то они сейчас связаны с теми вызовами, перед которыми в самое ближайшее время придется иметь дело «первому миру», в который должна стремиться Беларусь. Эти вызовы можно свести в три главные группы. Первая связана с климатом: все что связано с «глобальным потеплением» и ускорением экологических изменений. Вторая — с демографией: «великое переселение народов», которого следует ожидать в ближайшие десятилетия в связи с демографическим давлением Юга, где родится два миллиарда новых жителей Земли, при отрицательном приросте населения Севера. Третья — с идеологией: мировоззренческие установки Европы и «первого мира», обеспечивавшие прогресс и быструю динамику научно-технического и гуманитарного порядков будут подвергнуты испытанию различными вариантами фундаментализма, которые культивируют народы, откуда будут происходить все новые поколения жителей Земли. Все эти вызовы будут предъявлены миру в контексте и на фоне ускорения научно-технологических изменений, к которым мы не успеваем привыкать и адаптироваться.

Андрей Лаврухин: Коллеги, спасибо за интересные проекты и содержательные встречные соображения. Я бы предложил теперь конкретизировать их, исходя из более определенного контекста отношений с двумя наиболее важными соседями: ЕС и Россией. Судя по полемике Ильи Николаевича с Павлом Всеволодовичем, есть принципиально разное видение формата наиболее оптимальных отношений между Россией и Беларусью. Вот давайте и уточним, ответив на следующий вопрос: какими, на ваш взгляд, должны быть отношения между Россией и Беларусью в этом возможном будущем?

Илья Инишев: Прежде чем ответить на второй вопрос, одна небольшая ремарка к реакции коллег на первый вопрос. Мне показалось, что мои собеседники все же несколько отклонились от темы вопроса, сосредоточившись на идентификации внешних (по преимуществу геополитических, а также глобальных) условий, в которых Беларусь оказалась или окажется в обозримом будущем и которые коренным образом (по)влияют на ее трансформацию как государства (тема вне всяких сомнений важная). Такой сдвиг, помимо прочего, имплицирует позицию «внешнего» эксперта-наблюдателя. «Позитивный» же образ Беларуси предполагает, с моей точки зрения, несколько иную перспективу: перспективу индивида, «ставящего на кон» весь свой «жизненный мир».

Что касается второго вопроса, вероятно, многое обусловлено тем, в каком состоянии будет Россия к тому моменту, когда для «будущей Беларуси» возникнет необходимость ясного определения своего отношения к ней. Я согласен с Павлом Всеволодовичем, что экономическое и политическое ослабление России (происходящее уже в настоящее время) увеличивает шансы Беларуси на освобождение как от внешних, так и от внутренних факторов, препятствующих ее развитию. Но, на мой взгляд, этого недостаточно. Асинхронность политико-экономической и социально-культурной модернизации с высокой вероятностью вернет страну — mutatis mutandis — на прежний круг. В этой связи я бы предложил следующую стратегию построения отношений с Россией, учитывая наметившиеся тенденции ее развития в обозримом будущем (это лишь несколько пунктов, к тому же недостаточно продуманных). Прежде всего, это выработка беларусской версии русскоязычной (не российской) культуры и, соответственно, «отцепление» русскоязычного от российского и русского. Речь идет о «творческой» апроприации культурных новаций, произведенных в русскоязычной среде. Крайне важна либерализация и плюрализация культурной сферы, стремление к культурной автономии без культурного изоляционизма, создание среды для конкурентного развития разнообразных культурных проектов. Это могло бы привести к продуктивному размыванию контуров давно сформировавшихся «зон консенсуса», устранению ситуации наличия четко очерченных лагерей (инклюзивная политика, политика диалога) и готовности нынешних лидеров общественного мнения покинуть центральные позиции в публичном пространстве. В результате может произойти оттеснение вопроса об отношении к России на периферию беларусского публичного и приватного воображаемого.

Владимир Мацкевич: Я полностью согласен с тезисами Ильи, но у меня одна ремарка. Илья говорит: «я бы предложил...». Но это уже не надо предлагать, это уже происходит. Это не про будущее, а про настоящее, в строгом смысле слова, даже про прошлое или ставшее. Ну а то, что мы запаздываем с рефлексией происходящего, тут уж приходится мириться. Все большое видится на расстоянии. Настоящее имеет рефлексивную природу, чем выше уровень рефлексии, тем шире пространство настоящего.

Павел Терешкович: Я соглашусь и с Ильей, и с Владимиром, особенно в том плане, что «это не про будущее, а про настоящее». Единственное, я бы не сводил проблему исключительно к трансформации и креолизации «русскоязычного». Пост-колониальные сценарии, как правило, предполагают, восстановление коммуникативных функций языка титульной нации. В этом отношении, опыт Финляндии, потратившей на решение этой проблемы почти столетие, для нас крайне полезен. Я хотел бы подчеркнуть, что, в отличии от гэльского или ирландского, у беларусского языка больше шансов: русский в Беларуси сохраняется, скорее, в силу привычки, он, в отличие от английского, сегодня уже не несет нового знания. Я добавлю еще, что я далек от мысли, что «заданные категории этнос, нация и т.д.» исчерпали себя, так же как и nation-state. По крайней мере, ни в Японии, ни в Финляндии (и этот список можно продолжать), одних из первых, создавших экономики знания, кризиса этих категорий не наблюдается.

Я бы еще добавил к перечню вызовов, обозначенных Владимиром, вызов обеспечения массовой занятости и критически бы отнесся к списку перспективных направлений экономики, сформулированных Ильей. Я не думаю, что сфера IT способна ответить на этот вызов, т.к. не только не предполагает массовой занятости, но и, наоборот, ее сокращает. У меня весьма скептическое отношение к перспективам развития массового туризма: Беларусь не может предложить ни песчаные пляжи, ни горнолыжные трассы с устойчивой погодой. Лесов, озер и болот хватает и у наших соседей. Наше культурное наследие интересно, главным образом, нам самим. Для примера, в Чехии — 2,5 тысячи замков. Угадайте с трех раз, куда предпочтет поехать турист из США или Японии: к чехам или в Мир с Несвижем. Я не менее скептически отношусь и к международным перспективам развития здравоохранения: без серьезных вложений в науку тут ничего сделать нельзя, у нас же куда больше вкладывали в агрогородки.

Единственно с чем согласен, — и это, пожалуй единственный выход в состоянии стремительных перемен и неопределенности, — это вложения в образование: люди, получив адекватные знания сами определятся, как стратегию жизнеобеспечения выбрать. При этом, начальная и средняя школа (и это тоже — опыт финнов) значит не меньше, если не больше, чем сфера образования высшего. А ее развитие было и остается задачей национального государства.

  

---

  

Продолжение дискуссии в письменном форме

  

Андрей Лаврухин: Владимир, к вам такое замечание и вопрос по поводу последней ремарки в связи с тезисом Ильи о необходимости «либерализации/плюрализации культурной сферы, стремления к культурной автономии без культурного изоляционизма, создания среды для конкурентного развития разнообразных культурных проектов». На мой взгляд, это точно не про настоящее Беларуси, где: а) культурная сфера, будучи монополизированной государством, вытесняет все живое на периферию и/или вовсе за пределы страны: б) ряд направлений в культуре (причем как официальной, так и неофициальной) имеет потребителей исключительно внутри страны и даже внутри замкнутой целевой группы (и в этом сказывается как раз изоляционизм); наконец в) в отсутсвие публичного пространства и конкурентной среды имеет место как раз таки ситуация замкнутых на самих себя и свою аудиторию лагерей-частных промыслов. Отсюда вопрос: на чем основывается ваш тезис, согласно которому, все описанное Ильей как нормативный идеал уже есть?

Владимир Мацкевич: Андрей, попробую что-то разъяснить из путанного, или запутанного.

Казалось бы, трудно не согласиться с тем, что в культурной сфере при существующей государственной моноплии все живое вытесняется на периферию или за пределы страны, но я все же с этим не соглашусь. Монополизация имеет место быть, но она сильно ограничена в своих возможностях информационной инфраструктурой глобализированного мира. Тут, скорее, возникает вопрос о том, возможно ли в современном мире тоталитарное государство и каковы пределы контроля и монополии государства в тех или иных сферах. Не могу поручиться за истинность того, что я могу про это сказать, но вот что могу.

Во-первых, беларусский режим слаб, даже очень слаб, и его возможности крайне ограничены. Он ничего не может монополизировать, и если в стране все еще сохраняется культурная сфера, то именно потому, что «костлявая рука государства» до нее не дотягивается. Государство контролирует информационную сферу.

Во-вторых, каковы отношения культурной сферы и информационной? Просто по аналогии, представим себе эти сферы концентрическими: культурная сфера вложена в информационную. И мы, разглядывая извне, видим верхнюю сферу, которая закрывает собой то, что внутри. Информационная сфера слегка прозрачна, поэтому хоть как-то культурная сфера просматривается, но мутно. Чтобы увидеть ее четче, нужно убрать информационные наслоения, разоформить морок, который создан государственными СМИ, а даже и оппозиционными.

В-треьих, культурная сфера, и вообще культурная жизнь, сегодня (а может быть, и всегда) не замыкается в государственных или административных границах. У нее есть границы, но это границы больших цивилизационных регионов или ойкумены («как бы мира», мира известного, т.е. мира-для-нас, а не мира-как-такового). Расстояние между точками в культурной сфере так сократились, а динамика перемещений идей, артефактов, творцов и потребителей так ускорилась, что рассматривать национальные культуры как целое становится ошибкой мышления и видения. Это как смотреть на мир из танка и принимать за мир только то, что видно в прорези для глаз.

В-четвертых, мировая культура присутствует в Беларуси, а беларусская в мире. И отношения между ними можно уподобить голограмме. Или рассматривать через принцип голографии, где разбиение на фрагменты снижает четкость изображения, сохраняя целостность картинки.

Что касается периферии, то это определяется позицией, из которой мы смотрим. Смените масштаб, или точку, из которой смотрите на мир, и мир будет выглядеть иначе. Вот, например, европеизированных людей в беларусской деревне очень мало, настолько, что они почти незаметны. Но если взять масштаб области, то оказывается, что их много, хотя они по-прежнему не составляют большинства. В масштабах страны, мы (европейцы) тоже в меньшинстве. А если рассмотреть в масштабах региона? Оказывается, что, будучи в меньшинстве в малом масштабе, мы являемся большинством в больших границах. Это беларусский режим в меньшинстве в Европе. И существует он только потому, что мы — европейское большинство внутри страны и вовне, руководствуемся принципами толерантности, терпимости, мультикультурализма.

«Вытеснение же за пределы» иногда способствует сохранению в большей степени, чем оставление здесь. Но только иногда, при соблюдении некоторых условий и принципов. Я 20 лет жил вне Беларуси и сохранял себя как беларуса. Некоторым же достаточно выехать на неделю, чтобы забыть об этом, раствориться, ассимилироваться . Поэтому «вовне» и «внутри», вытеснение «на периферию» или постановка «в центр» — все это феномены сознания, эффекты точки зрения и позиции. Или «идолы пещеры, театра...», по Бекону.

«Нельзя быть первосортным гражданином во второсортной стране» — сильный тезис! Поэтому, если я самоопределяюсь как первосортный гражданин, то я живу в первосортной стране! И никак иначе. Золото и бриллианты тоже покрываются пылью, их можно заляпать чернилами или жирными пятнами. Сотрите случайные черты, и вы увидите то, что есть, а не то, чем кажется.

Последние же суждения про то, что ряд направлений в культуре имеет потребление исключительно внутри страны или отдельной группы, и про то, что в отсутсвие публичного пространства и конкурентной среды имеет место ситуация замкнутых на самих себя и свою аудиторию лагерей, — их еще труднее оспаривать. Я даже не стану оспаривать, но и признать их справедливость могу только в определенных рамках.

Сначала я бы предложил рассмотреть несколько примеров, или кейсов, как теперь говорят.

Первый кейс — Светлана Алексиевич.

Известность и популярность Светланы Алексиевич внутри страны во много раз меньше, чем за ее пределами. И так было не только до присуждения ее Нобелевской премии. Еще в 1980-е годы, живя в Ленинграде, я заметил этот феномен. Ленинградские интеллектуалы сразу заметили книгу Алексиевич. Это было связано не только с нею самой, но и с ее учителем и старшим коллегой Алесем Адамовичем, и, отчасти, с тем, что известности Адамовича там поспособствовала его совместная с Даниилом Граниным книга. Сейчас то же самое. Книги Алексиевич в Европе издаются огромными тиражами, ее выступления там очень востребованы, а в самой стране к ней очень амбивалентное и настороженное отношение.

Старый кейс — Марк Шагал и Витебская школа в целом. Косность сознания — одна сторона медали, а возникновение самого витебского феномена — другая. Но это стороны одной и той же медали.

Из новых кейсов — беларусская музыка, как попса, так и рок, и прочие популярные жанры. То, что слушают меломаны и просто любители, и то, что транслируется в качестве 75% «отечественной музыки» в контролируемых государством СМИ, практически не совпадает между собой. При этом, беларусские группы, отдельные исполнители гастролируют в других странах, пользуются там успехом, их знают в соответствующих кругах.

Зачем мне эти кейсы? Их можно анализировать, можно сопоставлять отношение между культурным производством и культурным потреблением, можно рассматривать интеграцию национальных культур в региональной и мировой культуре, оценивать вес и нагрузку культурного производства в отдельных локусах и точках мира. И это нужно делать. Мы пока этого не делаем, а пользуемся очень поверхностными наблюдениями.

Мне было бы куда удобнее рассматривать всю эту проблематику на своем собственном примере.

С одной стороны, я живу и работаю в Минске, но принадлежу к философско-методологической школе ММК (Московского методологического кружка). В Минске я развиваю идеи и направления, которым научился, которыми зарядился в ММК. И делаю это автономно, поскольку многие тенденции и направления, возникшие в ММК и культивируемые сейчас в России, для меня неприемлемы с идеологической и прагматической позиции. Поэтому автономность и изоляция — это временные обстоятельства, диалектические. Из разряда «время собирать камни, время разбрасывать камни». И вне рамок уместности и своевременности не понять того, почему я что-то и таким-то образом делаю.

С другой стороны, и в Агентстве гуманитарных технологий, и в «ЕвроБеларуси», и в Летучем университете течет, пожалуй, самая напряженная интеллектуальная жизнь в стране, поднимаются и решаются самые сложные и животрепещущие проблемы. Но значительная часть интеллектуального сообщества Минска шарахается от эпицентра интеллектуальной жизни, предпочитая более респектабельные, политесные, уютные места и занятия. Об академическом сообществе и говорить не приходится, оно погрязло в рутине, филистерстве, ретроградности и в том, что в советской науке называлось мелкотемьем. Так что же, мне страдать и переживать от этого? Это не в моих правилах и привычках. Я с молодости стремился, а потом привык быть всегда в эпицентре интеллектуальной жизни. И если эприцентр «не идет ко мне, я сам иду к нему», точнее, я сам создаю его и закручиваю жизнь вокруг себя.

Это все создает ряд затруднений и проблем в оценках, в видение, в аналитических выводах.

Можно смотреть на университетские кафедры, на академические институты официальные конференции и видеть рутину, схоластику, догматизм, идеологический бред.

А можно искать то, что плохо различимо, но где все наоборот.

Точно так же, можно смотреть государственное телевидение и видеть одну Беларусь, а можно выключить телевизор и увидеть все в совершенно ином свете.

Но в этом нет ничего уникального, так всегда было в истории. Ничто не развивается равномерно и по всему фронту. Развитие гетерохронно, гетероморфно, гетерономно. И очаги развитя всегда локальны.

Когда в начале Нового времени университеты погрязли в дурной схоластике, живая мысль переместилась в «Республику ученых». Университетских долдонов-профессоров были сотни, но их помнят только узкие специалисты, а вот людей, занимающихся наукой, живой философией и методологией науки на всю Европу в XVII веке было несколько десятков. Их не пускали в тогдашние университеты, но их имена известны сегодня каждому школьнику.

И напоследок — кейс Игната Абдираловича-Кончевского. В 1920-е годы в Беларуси было очень мало тех, кто мог понять то, что он написал, и еще меньше тех, кто мог увидеть в его «Адвечным шляхам» долгую историческую перспективу Беларуси. Читать, понимать и размышлять о нем стали только в 1990-е годы и сейчас.

Это говорит о качестве читателей и зрителей, но никак не о качестве самого текста и автора.

А если?.. Если сегодня в Беларуси есть современные Абдираловичи? А мы не видим! Мы «уперли взгляд свой» в серые стены, об которые впору только убить себя, и нам так трудно поднять голову, заглянуть через стену, повращать головой в разные стороны и увидеть, что стена отнюдь не китайская, и чтобы ее обойти, достаточно сделать всего лишь несколько шагов в строну.

Я вижу множество таких стен, но не вижу препятствий.

Андрей Лаврухин: Владимир, простите, но все ваши доводы очень напоминают мне иезуитскую формальную логику властей и бюрократии: всегда можно обосновать, что то, что есть, — наилучший из возможных миров. Но, одновременно, мне никак это не может помочь воспринимать пустыню, в которую превращена Беларусь за 25 лет как социально-политический оазис и культурно-образвательный рай.

Реальность говорит нам о другом, и в случае с пунктом о приватных проектах-«помыслах», то ЕГУ здесь являет собой наиболее очевидный пример: доноры устали от отсутствия хотя бы минимального консенсуса беларусов друг с другом, а это, в свою очередь, происходит потому, что отдельно взятые личности и группы рассматривают финансовую помощь как личное вознаграждение за успешный промысел, а не как вклад в общее дело.

Казалось бы, случай ЕГУ должен был бы научить нас быть более консолидированными и сориентированными на общие правила игры, но так ли это?

Владимир Мацкевич: А где вы прочли о лучшем из миров? Я ведь не отрицаю, что страна в дерьме. Все живое производит дерьмо.

Но страну надо чистить от дерьма. Причитать и констатировать — мало.

То, что ЕГУ в дерьме, вы увидели слишком поздно. Когда я об этом говорил раньше, это многих возмущало, как теперь возмущает, что это же говорите уже вы.

Андрей, я говорю вам нечто новое, а вы пытаетесь запихнуть это в позавчерашнее.

Зачем резонерствовать?

Давайте рассмотрим простейший случай искомой вами консолидации и общего дела на материале двух субъектов: вы и я.

1. Что может стать общим делом?

2. Кому принадлежит инициатива консолидации? Кто делает первый шаг?

3. Каков план действий?

А дальше могу только очень зло. Если вы не можете ответить на три простейших вопроса (ответить не абстрактно, а про себя и свои действия), то ваши слова про консолидация — пустой треп.

Я такого трепа наслушался более чем достаточно. Надоело.

Андрей Лаврухин: Владимир, попробую ответить на ваш развернутый ответ и три вопроса ко мне лично.

Начну с главного — с необходимости переходить в проектах от частных промыслов к институционализации (в этом и был мой тезис).

По моему глубокому убеждению, в Беларуси может появиться нечто живое, по-настоящему альтернативное и консолидирующее (признаем, довольно ограниченные, а по некоторым пунктам и вовсе скудные усилия беларусских интеллектуалов), если авторы «частных промыслов» (прежде всего, образовательных и исследовательских) придут к пониманию того, что ради повышения интересности, качества, а сейчас, в условиях сокращения средств, и банального выживания, необходимо пожертвовать своими правами собственности на проекты и, так сказать, подписать «общественный договор» (аналогия с теориями «общественного договора» здесь вполне уместна). Вполне конкретно, это означает, что, в идеале (а, как показывает суровая жизнь, и в реале тоже), в Беларуси может появиться только один университет, в котором могли бы объединиться все имеющиеся образовательные проекты (разумеется, из тех, что имеют притязание на высшее образование).

В этом контексте, слабость ЕГУ существенно снижает тот снобизм, который был (по праву) присущ ему раньше (тогда он был и на самом деле вне конкуренции), и дает основание рассматривать его как один из имеющихся проектов.

Но то же самое можно сказать и о других проектах: Летучем университете, ECLAB и др. Сами по себе они обречены на статус «малых промыслов», и даже полное разрушение ЕГУ не даст им ни необходимых финансовых ресурсов, ни кадров, ни статусных привилегий. Скорее всего, провинциализоция и раздрай между «промыслами» будет возвращать эти «промыслы» на колею ЕГУ вплоть до полного вырождения альтернативных образовательных проектов и, соответственно, усиления безжизненного госсектора.

В этом плане, Владимир, мое предложение — переступить через чувство собственности и любовь исключительно к своему Ego во имя общего дела и блага. А именно, достичь консенсуса между всеми имеющимися ныне образовательными проектами и лоббировать перед донорами такую структуру, которая могла бы интегрировать на справедливых и рациональных основаниях (в зависимости о веса «вкладов») все эти проекты под одну новую (!) институциональную крышу. Я с коллегами предлагал и предлагаю назвать это «Национальным университетом».

Сейчас вижу, что: а) владельцы «частных промыслов» (и вы в особенности) критически настроены к такому проекту; б) движется он в режиме альтернативы ЕГУ и имеющимся проектам ни шатко, ни валко; и, наконец, в) образованный Совет продвигает исключительно национальный аспект (а еще точнее — сугубо языковой), что уже расходится с моим, например, пониманием этого проекта.

Владимир Мацкевич: У меня в ответ — «мефистофельское ворчание».

Говорят, что в нашем мире существуют некие силы, которые только и делают, что причиняют зло. Я слышал о сатанистах, еще о каких-то сионских мудрецах, но никогда не слышал о том, чтобы они кому-то причинили зло.

Зато я знаю про нацистов и Освенцим, про коммунистов и ГУЛАГ и еще о многом таком. И вот, что интересно. И нацисты, и коммунисты страстно желали блага, а не зла. Они хотели добра, проливая для его достижения моря крови. Издавна известно, что благими намерениями вымощена дорога в ад. И это нужно помнить. Помнить всегда, особенно, когда тебя настойчиво призывают причинять добро, включаться в проекты и инициативы, декларирующие добро.

Все, самые злые и преступные силы во все времена призывали к добру, а не к злу, а получалось у них как всегда: зло, кровь, преступления. Осознание этого факта способно приводить людей в шоковое состояние. Особенно, когда это осознание приходит не после длительного рассуждения, а в виде инсайта, мгновенного озарения, и тогда человек может диаметрально изменить свои морально-этические установки и стать сатанистом, чтобы найти в себе «часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла». (Или, как это больше известно по Булгакову: «часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо»).

Но человек, потому и человек, что потенциально способен рассуждать и критически мыслить. Критика распространяется не только на чистый разум, но и на практический, т.е. морально-этический. Один из важнейших принципов критики морально-этического разума гласит: «Причина зла есть ошибка в мышлении!»

Ошибка — ошибкой, но могут ли быть злом призывы к добру? Могут!

Да, призывы к добру очень часто содержат в себе ошибку и не могут привести ни к чему иному, а только ко злу. Но это трудно понять, если думать только о самом призыве, вырванном из контекста, оторванном от генезиса мысли. Нельзя принимать декларации добра без учета того, кто декларирует, когда, где, в каких обстоятельствах, зачем и почему. Гитлер желал немцам и всем арийцам добра. Сталин желал добра пролетариям, крестьянам и всем угнетенным. Лукашенко желал добра беларусам, Михайлов — студентам и преподавателям. Все они желали добра и призывали к добру. Но я никому из них не верю и сомневаюсь. Критически анализирую их призывы и декларации, и нахожу в них ошибки. Найдя ошибки, я говорю, что не надо мне такого добра! «Ах так, — говорят тогда мне, — ты против добра! Значит, ты хочешь зла!» Пусть говорят.

А вот сейчас меня призывает к добру Андрей Лаврухин:

«По моему глубокому убеждению, в Беларуси может появиться нечто живое, по-настоящему альтернативное и консолидирующее (признаем, довольно ограниченные, а по некоторым пунктам и вовсе скудные усилия беларусских интеллектуалов), если авторы «частных промыслов» (прежде всего, образовательных и исследовательских) придут к пониманию того, что ради повышения интересности, качества, а сейчас, в условиях сокращения средств, и банального выживания, необходимо пожертвовать своими правами собственности на проекты и, так сказать, подписать «общественный договор» (аналогия с теориями «общественного договора» здесь вполне уместна)».

Ну, или еще красноречивее:

«В этом плане, Владимир, мое предложение — переступить через чувство собственности и любовь исключительно к своему Ego во имя общего дела и блага».

Предложение обращено мне напрямую. И что же мне делать?

Если я склонен к добру, то, как честный человек, я должен был бы принять это предложение, «переступить через чувство собственности и любовь исключительно к своему Ego во имя общего дела и блага».

А если я не стану этого делать? Я буду мелочным собственником и ego-истом?

Да, именно так обо мне и скажут, вот Андрей Лаврухин уже и говорит: «Сейчас вижу, что ... владельцы «частных промыслов» (и вы в особенности) критически настроены к такому проекту».

Да, признаюсь! Я критически настроен к такому проекту. Это и не проект вовсе, а очередное «благое намерение, которое ведет в ад наше беларусское образование». Это совершенно бездумное намерение!

Но ведь такое резкое заявление мне нужно обосновывать, доказывать. А кому это надо? Может, Андрею Лаврухину? Почти уверен, что ему это не надо. А уж всем другим — тем более.

И напишу я обоснование своего тезиса, или не напишу, я останусь в глазах Лаврухина и «его коллег» адептом зла, «собственником и ego-истом, владельцем «частных промыслов».

P.S. Если бы дело шло только об очередной бесплодной инициативе «национального университета», я бы, наверное, вообще смолчал. Я тихо вышел из оргкомитета и забыл об этой суете. Но Лаврухин — это просто симптом, «типичный беларус в типичных обстоятельствах лукашизма и выученной беспомощности». Симптом всего того, что творится в отношении всех трех частей культурно-политической триады: «университет—партия—газета». Такие же благоглупости я слышу от партийных и беспартийных политиков, владельцев СМИ и медиамагнатов. Поэтому придется продолжить свое «мефистофелевские ворчания».

Андрей Лаврухин: Владимир, если это и есть ваш «обстоятельный ответ», то, видимо, я ошибся адресом, рассчитывая на рациональную аргументацию. После такого ответа разговор стоит завершить и вопрос закрыть. Правда, реальные проблемы институционализации негосударственных образовательных проектов от этого сами собой не разрешатся и не закроются.

А потому одно последнее замечание: если ЕГУ ничему не научил вас, как держателя образовательного «промысла», видимо, Летучему университету грозит та же участь, что и ЕГУ, а именно: вырождение и закрытие, как только ваша хватка и доверие доноров к вам ослабнут.

Владимир Мацкевич: В продолжение «мефистофелевского ворчания».

Весть о банкротстве крайне неприятна любому. Но лучше услышать о банкротстве от бизнес-консультанта, чем от судебного исполнителя. Потому что, когда вам о банкротстве говорит консультант, у вас остается время, чтобы что-то исправить или хотя бы спасти. А вот, когда к вам пришел судебный исполнитель, уже поздно что бы то ни было предпринимать.

Станет ли ЕГУ банкротом после того, как Nordic Council отказался его спонсировать, еще не известно. Но ведь их предупреждали! О том, что с ЕГУ не все в порядке, говорили последние 10-15 лет очень многие (лично я говорил об этом с 1995 года, когда многим казалось, что ЕГУ на подъеме), но Андрей Лаврухин узнал об этом только после того, как его уволили, ну или начали увольнять. Неприятно, да, согласен. Но думать нужно было раньше.

Политики давно знали о недостатках и пороках в ЕГУ. Интеллектуалы хорошо знают о никчемности политических партий. Но какое дело политикам до того, что про них думают интеллектуалы, а интеллектуалам до того, что про них думают политики? СМИ совсем не лояльны ни к интеллектуалам, ни к политикам, а те и другие крайне негативно относятся к СМИ и журналистам.

И все говорят правильные вещи, предлагают разные хорошие идеи и призывают ко всему хорошему.

Наверное, это хорошо. Но, Боже, почему я должен все это выслушивать? Особенно, когда это все очень хорошее прямо адресуется мне!

Я уже зверею, когда слышу призывы политиков к консолидации, объединению. Возможно, если бы я никогда не прилагал сил к политическому объединению, я бы мог принимать эти призывы за чистую монету. Но я-то не могу их так воспринимать! Я очень много сил потратил на то, чтобы хотя бы часть политиков засадить за обсуждение планов и программ по объединению!

Где-то в Интернете болтается текст «Хартии’97», под которым подписались практически все наши разъединенные оппозиционные политики. И что? Где это объединение? Когда я силой усаживал за стол переговоров Рух «За Свабоду» и «Говори правду», как они поступили со мной? Да, именно так, как всегда: они объединенными усилиями угробили Беларусскую национальную платформу гражданского общества.

Могу ли я после этого всерьез воспринимать то, что они говорят о консолидации и объединении? Нет, не могу. И когда меня об этом спрашивают, я не лезу за словом в карман и говорю то, что думаю. А то, что я думаю, — это не какое-то «мое собственное мнение», это ЗНАНИЕ. Достоверное и точное, потому что я ПРОВЕРЯЛ! Это не моя «кочка зрения», даже не точка зрения — это проверенное знание. А знание — сила. Сила, которая удерживает меня от участия в обмане, мошенничестве и глупостях. Правда, этой силы не хватает, чтобы удержать от глупостей тех, кто основывает свои действия на «собственном мнении», на «благих намерениях».

При этом я им предлагал продуманные, серьезные, но сложные действия, стратегический план. Но это же так сложно! Для реализации стратегического плана нужно много работать и даже учиться! А зачем учиться доцентам, профессорам, успешным когда-то бизнесменам, отставным чиновникам и ректорам? Они же уже когда-то достигали высот в карьере и теперь умные. Ну, да ладно — оставим политиков в покое.

Тут Андрей Лаврухин про университет национальный заговорил:

«В этом плане, Владимир, мое предложение — переступить через чувство собственности и любовь исключительно к своему Ego во имя общего дела и блага. А именно, достичь консенсуса между всеми имеющимися ныне образовательными проектами и лоббировать перед донорами такую структуру, которая могла бы интегрировать на справедливых и рациональных основаниях (в зависимости о веса «вкладов») все эти проекты под одну новую (!) институциональную крышу. Я с коллегами предлагал и предлагаю назвать это «Национальным университетом».

Андрей! Я не стану гадать, кого вы имеете в виду, когда пишете: «я с коллегами предлагал и предлагаю». Но я кое-что знаю про т.н. «Национальный университет». И знаю не от вас «с коллегами», а из первых рук. Да, я узнал об этом от Александра Милинкевича. Это он ваш коллега?

Нет, не Милинкевич придумал название «Национальный университет». Я слышал о чем-то таком и раньше: например, от Олега Трусова. Не станут копаться и вспоминать, от кого еще. Но досужих разговоров об этом было много. И вот однажды СМИ приносят новость, что Милинкевич ведет в Варшаве переговоры о создании «Национального университета». И сейчас эти два имени напрямую связаны: мне говорят — «Национальный университет», подразумевают — «Милинкевич», ну и наоборот.

Так вот, сразу после появления этой новости в СМИ Александр Милинкевич пришел ко мне разговаривать об этой идее, о своих планах. И в течение трех часов разговора я не узнал ничего ни про «университет», ни про «национальный», ни про содержание плана и замысла. Ничего! Понимаете, Андрей, ничего!

А почему? Да потому, что у идеи есть контекст и общественно-политический фон, есть авторы и адепты, есть обстоятельства начала и запуска (это когда «сегодня рано, а завтра поздно»), есть предыстория, пресуппозиции и предпосылки. Много чего.

И вот я нахожусь в этом контексте, преодолеваю фоновые трудности, мучаюсь с запуском в реализацию идеи, помню все пресуппозиции и предпосылки и т.д., и тут появляется Милинкевич со своей свежей идеей, блещущей новизной и оригинальностью!

Вы думаете я его послал? Нет. Я его выслушал и расспросил. Выслушал, расспросил и только после того послал. Сказал, что не буду участвовать в этой неказистой авантюре. Не буду вам рассказывать, как я отношусь к тому, что услышал про университет от Милинкевича, поскольку вы же теперь принимаете на себя ответственность за достижение «консенсуса между всеми имеющимися ныне образовательными проектами и лоббирование перед донорами такой структуры, которая могла бы интегрировать на справедливых и рациональных основаниях (в зависимости о веса «вкладов») все эти проекты под одну новую (!) институциональную крышу».

Поэтому, отказав тогда Милинкевичу, мне придется отказать теперь и вам «с коллегами».

И знаете почему?

Генезис, контекст и фон — давайте пока этим ограничимся. Идея современного университета будоражит умы и «витает в воздухе» с первых шагов независимости Беларуси. Перед тем, как предпринять шаги по реализации собственной инициативы, я изучил, проанализировал и отрефлектировал опыт:

• Значимых исторических инициатив по созданию новых университетов;
• Стартапы и эволюцию ЕГУ и остальных частных и негосударственных вузов в Беларуси и в ближайших окрестностях, начиная с конца 1980-х годов;
• Наработки группы Михаила Гусаковского в БГУ;
• Собственный опыт с инициативой Лиепайского университета, университета «Эврика» в Москве, большие собственные проекты в РИПО и АПО.

Но этого — мало. Я провел две ОДИ по теме современного университета в Беларуси, в которых принимали участие несколько бывших ректоров, проректоров и специалистов ведущих вузов Беларуси, включая БГУ и ЕГУ.

Потом я организовал полугодовой семинар по обсуждению идеи современного университета в Беларуси с приглашением на него в качестве докладчиков и диспутантов ведущих специалистов в стране по этой теме и практиков. Кто бы не скрывался за обозначением «ваши коллеги», они получали в свое время приглашения на этот семинар, а некоторые, возможно, даже заглядывали на его заседания. И по результатам этого семинара и двух ОДИ вышла книга в соавторстве с Павлом Барковским.

Как вы думаете, Андрей, имея за собой все перечисленное, как я должен был разговаривать с Милинкевичем?

Сейчас начну издеваться над вами!

Думаю, что я мог бы рассчитывать на разговор на равных.

Знаете, Андрей, равенство — очень хорошая идея! Вы ведь не станете отрицать идею равенства, не правда ли? Liberte, Egalite, Fraternite — ну, и всякое такое! Кто ж из приличных людей станет это отрицать?

Только я, пожалуй!

Я бы принял Милинкевича, если бы он пришел разговаривать со мной на равных. Ну, типа: «У тебя — знания, у меня — политический вес и капитал, давай объединим наши усилия для общего дела!» Так нет же, он пришел с предложением мне поддержать его инициативу!

Я набрался терпения и попытался выяснить, в чем же содержание и смысл его инициативы. Рассказать вам, в чем содержание и смысл? Или лучше не надо, чтоб совсем плохо не было?

Так вот, нет там ни содержания, ни смысла. Пуста форма. Форма иногда тоже может быть стоящей вещью, но это не тот случай.

Поэтому мы с Милинкевичем — не равны!!! Да, да, и не уговаривайте!

И с вами мы не равны!

Где вы были все эти годы, когда мы пахали над идеей современного университета в Беларуси? Почему я должен принять предложение «ваше с коллегами», о котором ничего не слышал до того, если вы не дали себе труда ознакомиться с моим предложением, которое реализуется уже многие годы? Андрей, не хамите! Пока вы не прочтете нашу с Барковским книгу, пока не проанализируете материалы ОДИ, пока не проследите эволюцию Летучего университета за эти годы, я с вами как с равным разговаривать не буду. Т.е. раньше мог, пока вы не хамили мне таким образом, а сейчас уже не могу.

И плевать я хотел на ваших (и прочих тоже) доноров. Еще ни один донор не дал ни копейки на Летучий университет. И не даст. Но мне противна сама мысль о зависимости от доноров. Да, мы не можем без денег, но собираем их исключительно под СВОИ ЦЕЛИ. И эти цели озвучены. Нам под эти цели нужны ресурсы, и не только деньги.

Нам нужны энтузиазм, самоотверженность академического сообщества, таланты и способности. Вы готовы это внести в дело создания современного университета в Беларуси?

Ах, да, я не собираюсь ничего отнимать у вашей семьи и детей, не могу настаивать не бескорыстной работе на голом энтузиазме. Но, уж извините, я не могу считать вас равным тем, кто работает годами на энтузиазме, кто покинул теплые уютные академические должности и вместе со мной движется к УНИВЕРСИТЕТУ.

И, как вы думаете, Андрей, могут ли откликнуться на ваше, даже близко не стоящее с нашей идеей университета, предложение те, кто уже много сил, ума и таланта вложил за эти годы в реализацию? Значит, бросить все и, задрав штаны, бежать за «Национальным университетом» Лаврухина-Милинкевича, которому они не хозяева, поскольку весь остальной оргкомитет вообще ничего под словом «национальный», кроме языка, не понимает! Вам не кажется это предельной глупостью?

Вот вы говорите про меня, как про владельца «частных помыслов», эгоиста и чего-то там еще. Я стерплю. Мне еще и не такое приходилось слышать. Но вы пишете: «Но то же самое можно сказать и о других проектах: Летучем университете, ECLAB и др.»

Так вот, и с ECLAB вы не равны, и с др., под которым, видимо, имеется в виду Беларусский коллегиум, — тоже не равны.

Я могу не дружить с Шпарагой или Браточкиным, я могу не соглашаться с их идеями, но я их знаю! Знаю, что такое Liberal Arts, представляю себе модели образования, которые там практикуют. При всем несогласии, я с уважением отношусь к их усилиям, поискам, развитию. Чуть больше знаю про Беларусский коллегиум и преподавал там с первого года его существования. Я тоже со многим там не согласен, но мы дружим, читаем лекции друг у друга и, при необходимости, сможем «переступить через чувство собственности и любовь исключительно к своему Ego во имя общего дела и блага».

А вот с «Национальным университетом» имени Лаврухина-Милинкевича — вряд ли!

И неужели же из сказанного уже непонятно почему?

Если непонятно, то я бессилен. Либо пусть вам другие объясняют, либо идите вы лесом.

Да, наверное, у меня странные для многих морально-этические принципы. Но я действительно считаю высшей степенью интеллектуального хамства такое отношение к интеллектуальной работе других, которое вы демонстрируете.

И мне все равно, найдутся такие доноры, которые вас поддержат, разочаровавшись в ЕГУ, или вы еще где-то изыщете средства на вашу бессмысленную затею — я в ней участвовать не буду, потому что в ней нет:

• университета;
• национального;
• да и вообще ничего, кроме пустословия.

Владимир Мацкевич: Открыл «Фауста», чтоб цитату найти, — зачитался и угомонился немного. Но все же рациональная ненависть к беларусским «пролетариям умственного труда» осталась.

Билл Ридингс считает виновными в том, что современный «Университет в руинах», менеджеров и их способ мышления и отношения к делу. И он, безусловно, прав, хотя только наполовину.

Многие из тех, кто действительно озабочен судьбами современного университета, отмечают роль и значение в разрушении этой древней и почтенной институции почасовиков — тех самых «пролетариев умственного труда». Именно эти «пролетарии», которые продают свой «умственный труд» по часам высшим учебным заведениям, являются вторым субъектом, разрушающим академическое сообщество, попирающим академические свободы, убивающим свободное мышление и интеллектуальное творчество.

«Пролетариям умственного труда» свойственны все худшие качества пролетариев (или люмпен-пролетариев, как их называли те, кто боялся впрямую нападать на социализм и коммунизм), которые не раз фиксировались социологами, антропологами и философами. Отсутствие собственности лишает пролетариев ответственности. Они не имеют чем платить за то, чтобы реализовались их цели и идеалы. Ну, не своими же цепями за это расплачиваться! Безответственность ведет к аморальности, патернализму, иждивенчеству и продажности. «Дайте нам то, чего мы хотим, поскольку мы «право имеем», а как и какой ценой вы нам это дадите — нас не касается».

У почасовиков нет целей, нет представления о том, что нужно и что должно. У них сформировалось типично пролетарское сознание. К университету у них потребительское отношение. Становиться полноценными членами корпорации со своим вкладом, с риском, с принятием ответственности за судьбу корпорации они не готовы, и даже в мыслях этого нет. «Я могу прочесть такой-то курс» — это все, что они способны предложить. А об обеспечении деятельности финансами и ресурсами пусть думает администрация. Об учебных планах и программах пусть думают маркетологи. О распределении нагрузки — менеджеры. О том, на хрена это все нужно, пусть думают студенты — им с этим жить. Ну и политики чуть-чуть — они на это избраны и взятки за это получают.

Мы в Летучий университет почасовиков не берем. И брать не будем.

Суждение о современном университете в Беларуси может иметь только тот, кто «думает Беларусь», и думает ее современно, на фронтире современного глобального общечеловеческого мышления. И думает ответственно, т.е. делая свои ставки, принимая на себя все риски. Соответственно, такому думающему и в голову не придет начинать думанье с доноров, регистрации в органах, обращения к чиновникам и т.д. Ход такого думанья совсем иной.

Владимир Мацкевич — читателям: Мне тут говорят, что я несправедлив в отношении Андрея Лаврухина, не самый он отъявленный персонаж и в ЕГУ, и в «Национальном университете».

Согласен. Несправедлив.

В мире вообще нет справедливости. Она есть только в суде. Точнее, должна там быть, иначе это уже не суд.

А университет — не суд.

Или особый суд: суд истины.

Обычный суд стремится к истине в целях установления справедливости.

Университет же придерживается справедливости именно с целью установления истины.

Лаврухин меня просто зацепил декларацией идеологии почасовиков, демонстрацией миссологии. Подставился.

Другие почасовики не задаются такими вопросами совсем, молчат. А пока молчат, так и у меня нет повода говорить.

А говорить есть о чем.

Преподаватели беларусских вузов! Вы страшно безответственная и вредная публика!

Вы портите студентов, с вашего безразличного согласия беларусское образование деградирует с каждым годом, а наука почти уничтожена, и вы уже не сможете участвовать в ее ревитализации.

Ваше бездумное безволие позволило нескольким международным проходимцам погубить ЕГУ. Вы даже не оценили собственного коллективного подвига в противостоянии беларусскому режиму.

Вы не подозреваете о своих возможностях, не цените себя, но и не хотите знать о своих слабостях и пороках.

Вы ужасны в своей бессмысленности.

У вас хватает собственного ума и образования, чтобы понимать, в какую пропасть скатывается страна, но не хватает совести, чтобы осознать свою вину за это. Не пролетарии и колхозники. Они такие же, как и во всех соседних странах. Это вы виновны в том, что не имеете на них никакого влияния. Вы им не интересны, потому что они не интересуют вас.

У вас не предложений по обустройству страны, а стоит таковым появиться. Вы их отвергаете по недомыслию.

Познавайте Беларусь такой, какая она есть, не вычитывайте о ней в подцензурных учебниках, вами же и написанных.

Познавайте глобальный мир, в котором Беларусь существует и не может оставаться в стороне от этого мира.

А то скулы сводит от банальности архаичных мнений, которые вы пересказываете из лекции в лекцию, из одного доклада на бессмысленных конференциях в другой, из одной статьи в сборниках, которые никто не читает, в другую.

Вам не противно от тотальной самоцензуры, идеологической лжи, мелкотемья и тавтологии?

Можете молчать и дальше, не слышать, не видеть. ЕГУ тоже молчал и не слышал. И Гродненский «университет» молчал.

Но Лаврухин-то не молчит, и оргкомитет «Национального университета» «работает».

А это дает мне повод говорить то, что я знаю про вас.

Достается не вам, а Лаврухину.

Это несправедливо.

Согласен.

Но это уже не ко мне, пусть за вас Лаврухин оправдывается, если не хочет отдуваться.

Ну а проснется совесть, станет стыдно за страну, за свою роль в позоре страны — вы знаете, где меня искать.