Летучий университет начал уже шестой по счету университетский год с серии открытых лекций «Главный вопрос».

«Что можно знать о непредсказуемом, или Что мы знаем о будущем?» — так называлась первая открытая лекция беларусского философа и методолога Владимира Мацкевича.

Видеозапись лекции:

Текст расшифровки лекции:

Таццяна Вадалажская: Я рада вітаць вас сёння на першай адкрытай лекцыі Лятучага ўніверсітэта, якой мы пачынаем новы, ужо шосты, сезон.

Гэты сезон досыць незвычайны, бо звычайна напачатку верасня мы аб’яўляем праграму, школы і курсы, а ў гэтым годзе мы вырашылі, што трэба спыніцца на нейкі час і звярнуцца да галоўнага. Мы запрашаем вас у прастору мыслення «тут і цяпер», мы пачынаем сезон цыклам адкрытых лекцый.

Чаму мы назвалі гэты цыкл лекцый такім чынам — «Галоўнае пытанне»? Таму што мы знаходзімся зараз у часе, які патрабуе ад нас не толькі ведаў ці хуткіх дзеянняў, а адказаў на падставовыя пытанні. Мы апынуліся ў часе рэальнай вайны, якая ідзе амаль на нашай прасторы. Ці, магчыма, ужо на нашай? Мы апынуліся ў часе і сітуацыі, калі нейкія ідэалы, уяўленні пра тое, як усё мае быць, і да чаго трэба імкнуцца, ці то згубілі сваю каштоўнасць, ці то згубілі прывабнасць. Мы апынуліся ў часе, калі мы не давяраем адзін аднаму, не разумеем, навошта мы адзін аднаму. І даволі часта мы не разумеем нават, дзе шукаць адказы на пытанні, якія вымалёўваюцца з гэтай сітуацыі.

Таму гэтыя лекцыі мы назвалі «Галоўнае пытанне» і прапанавалі інтэлектуалам, мыслярам, выкладчыкам Лятучага ўніверсітэта пашукаць разам з вамі адказы, прапанаваць сваю фармулёўку гэтага галоўнага пытання «тут і цяпер», і разам спрабаваць патрапіць у мысленне.

Сёння наша першая лекцыя. Распачынае гэты цыкл лекцый Уладзімір Мацкевіч — філосаф, метадолаг, заснавальнік Лятучага ўніверсітэта, і ён будзе сёння шукаць адказ на пытанне пра тое, што цікавіць, напэўна, вас усіх — пра будучыню. Ці пра тое, як мы ўвогуле ў яе патрапляем. Я не ведаю, што будзе адбывацца і як мы будзем туды патрапляць, таму я перадаю яму слова.

Владимир Мацкевич: Где-то недели три-четыре назад я достаточно хорошо представлял себе будущее 13-е сентября. Я знал, что у меня будет лекция, я примерно знал время, место и тему. Я знал, что я приду и открою цикл лекций «Главный вопрос». Т.е. будущее я знал. Но я не знал, что я приду на эту лекцию с похорон моего друга, коллеги, оппонента, Владимира Леонидовича Абушенко — наверное, одного из последних в современной Беларуси настоящего социолога, интеллектуала, который воспитал очень много учеников. Некоторые стали и моими учениками, друзьями и коллегами. Поэтому мое знание о сегодняшнем будущем две-три недели назад было заведомо неполным. Как говорил Булгаков в своем романе, «Беда не в том, что человек смертен, а в том, что он внезапно смертен». И когда Бездомный с Берлиозом говорили Воланду, что они знают свое ближайшее будущее, что будут делать сегодня вечером, на это ехидный Воланд отвечал, что «Аннушка уже разлила масло». Мы не всегда можем представлять себе кто, в каких местах, зачем и почему разливает масло, которое потом внесет коррективы в наше представление о будущем. Это невеселое вступление хорошо иллюстрирует то, что я хочу вам сегодня рассказать, а, вернее, то, что я хочу помыслить вместе с вами.

Что мы можем знать о непредсказуемом? Как мы можем это знать? Что мы можем делать в этом непредсказуемом будущем сегодня?

Из этого введения я уже могу дать наводку на несколько вещей, которые позволяют нам в той или иной степени знать наше будущее. У нас есть планы, которые мы строим и которые очень часто сбываются: мы запланировали эту лекцию, я пришел и читаю ее; то грядущее, которое было запланировано, настало, и, как говорил Бродский, «Грядущее настало, и оно переносимо». Переносимо, несмотря на все привходящие обстоятельства. У нас есть проекты. Проекты, в которых мы, так или иначе, рисуем себе будущее, потом в деятельности мы реализуем эти проекты — и там, где ничего не было, что-то возникает. Не было Летучего университета — мы придумали проект и он реализовался. Не было дома, была пустыня, но через какое-то время он возникает вместе со всей инфраструктурой, хотя когда-то он был в будущем, запроектирован как будущее. Все эти вещи — планы, проекты, программы — это способ заглядывать в будущее, и очень часто, как показывает человеческая практика, эти вещи реализуются. Может быть, с отклонениями, может быть, не совсем так, как это было задумано, но реализуются.

Однако планы, проекты, программы касаются человеческой деятельности, того, что люди могут делать. Реализация их упирается в природную реальность, где действуют причины, законы природы, которые позволяют нам так или иначе экстраполировать то, что мы видим в прошлом и настоящем, на будущее. И утверждать, что если не случится неожиданных обстоятельств и не произойдет вмешательства в процессы, которые мы мониторили, то за счет экстраполяции мы тоже можем представлять себе будущее. Экстраполяция, т.е. продолжение того, что мы наблюдаем в прошлом и в настоящем на будущее, достаточно точно позволяет представить некоторые явления. Если бы мы могли знать все причины и если бы мы открыли все законы природы, то мы бы могли точнее заглядывать в будущее с помощью экстраполяции, как об этом мечтали ученые-механицисты XVIII века. Но ограничение нашего знания связано с тем, что каждый новый шаг познания открывает бездну неизвестного. Как рисовал когда-то Кузанский область знания о природе: есть область знаний и область того, что мы не знаем, лежащее за пределами этого круга познанного. И чем дальше мы расширяем наше знание, тем длиннее становится граница с тем, чего мы не знаем. Познание оказывается бесконечным. Современные естествоиспытатели, люди, работающие с предметом «природа», понимают, что достичь полноты знания просто невозможно. Поэтому экстраполяция и знание объективных законов ограничены способностью к познанию.

Кроме того, что мы знаем о природе и о деятельности, мы еще имеем целый ряд способов, которые имеют отношение к познанию будущего. Это относится к тому нерациональному пласту человеческого существования, которое очень разнообразно и куда можно поместить, например, мечты. Мечты отличаются от планов и проектов иным способом проработки будущего. Мечтаем мы, как правило, о хорошем будущем, тогда как требование к проектам и программам скорее предполагают реалистичность. Мечты мы связываем с хорошим будущим, но сюда же, в этот ряд, можно поставить еще и фобии или страхи будущего. Эти индивидуальные, обывательские способы заглядывания в будущее могут быть искусственно оформлены, художественно обработаны и становится публичным достоянием. Такого рода мечты людей, ставшие общим достоянием, мы можем называть «утопиями». И, наряду с утопиями, существуют антиутопии — художественное эмоциональное оформление фобий, «страшное будущее». И утопии, и антиутопии оказывают очень большое воздействие на наши планы, проекты и программы. Многие планы, проекты и программы строятся либо для того, чтобы приблизить наступление утопии, реализовать мечту, либо избежать каких-то неприятностей, описанных в антиутопиях, минимизировать зло и беды, которые в антиутопии нам явлены публично.

В следующий ряд я бы поставил также разного рода оракулов и предсказателей, т.е. те способы заглядывать в будущее, к которым прибегают люди, не имеющие рациональных деятельностных ориентиров в этом мире, но имеющие огромное желание знать то, что будет. Они обращаются к тем способам, которые издревле в человечестве культивировались, исходя из мифологических представлений об устройстве нашего мира. В мифологических представлениях построены такие способы предсказания, как астрология, гадания разного рода, которые представляли мир очень редуцировано, как смену повторяющихся ситуаций.

Или как это было в марксистской попытке применить познание законов природы к человеческому обществу, когда исследование прошлого принималось за познание законов развития человеческого общества. Смена разного рода ситуаций в истории обобщалась, выводился некий закон — классовой борьбы, борьбы противоположностей, — на основе которого смена предшествующих состояний общества рассматривалось как законосообразная, закономерная. И предполагалось, что законы, которые мы приписываем природе, действующие объективно, действуют точно так же в человеческих отношениях, в человеческой деятельности, и поэтому состояние общества можно предсказывать. Но для этого пришлось применять некую онтологическую процедуру, чтобы общество уподобить природе. У диалектиков XIX века было представление, что общество развивается не то чтобы циклично, как это представляли себе Платон и восточные учения, но почти циклично — по спирали. Якобы мы имеем какое-то приращение, но развиваясь, общество проходит одни и те же стадии, как это осуществляется в природе при смене времен года, или как жизнь разных людей подобна тем, что она продолжается от рождения до смерти и проходит закономерные стадии: детство, взросление, взрослость, старость, умирание. И вот это представление о том, что мы можем вывести законы для человеческого общества по аналогии с законами природы, привело Маркса к иллюзии, что он открыл объективные законы, действующие в обществе, и на основании этих законов может предсказывать смену формаций. Он объяснил смену общественно-экономических формаций в прошлом и, экстраполируя это на будущее, сказал, что капитализм тоже когда-нибудь кончится и на смену ему придет предсказанная коммунистическая формация.

Но Маркс был не глупым человеком, поэтому, поразмышляв над этими вещами, он пришел к выводу о том, что коммунизм наступит не сам по себе, а он должен быть запланирован. Т.е. он сместил в своем подходе к будущему то, что было им получено как объяснение жизни общества, уподобленного природе, на то, что мы делаем как «вторую природу» — технически, искусственно, создаем то, чего не было. Т.е. он заявляет, что если феодализм сменился капитализмом в результате действия объективных законов общества, то коммунизм таким образом сам по себе не наступит — он должен быть построен по определенному проекту. Т.е. половина построений Маркса была основана на знаниях о природе, а вторая половина взята из совершенно другой онтологии, совершенно другого представления о мире, в котором законы уже не действуют объективно, как они действуют в природе. Непоследовательность Маркса привела к тому, что потом нескольким поколениям марксистов пришлось пересматривать сам подход. А когда, наконец, большевики в Советском Союзе стали сознательно строить то, что Маркс предсказал как закономерное будущее, то получившееся в результате было не похоже ни на то, о чем мечтал Маркс, ни на то, что декларировали сами большевики.

Более современная философия в лице Карла Поппера критикует такого рода смещение представлений, полученных в одной онтологии, на другую онтологию. Поппер называет такое представление историцизмом. Поппер отвергает историцизм как таковой на том основании, что общество, искусственно созданное людьми, при постулировании или обнаружении наличия свободы воли, развивается не законосообразно и закономерно, как это происходит в природе, но целесообразно и намеренно. Когда ученые и философы говорят о том, что «природа изощрена, но не злонамерена», они имеют в виду, что общество, человеческая деятельность, в отличие от природы, именно злонамеренна, или пусть даже «добронамеренна», но она все-таки «намеренна».

Намеренность означает совершенно иной тип детерминации. Рассмотрим сначала природную детерминацию. Возможность заглядывать в будущее в природе устанавливает очень жесткое соответствие между следствиями, т.е. тем, что наступит завтра, и причинами. Действующая причина, если брать ее изолированно, с необходимостью приводит к некоторым следствиям. Если брать причины не изолированно, а в комплексе с рядом других причин, они позволяют частично предсказывать следствия, которые наступают. Такой каузальный, или причинный, детерминизм и лежит в основании того, как мы видим, антиципируем и предсказываем будущее на основании законов природы.

Совсем другая форма детерминизма действует в человеческом обществе. В человеческом обществе то, что происходит, очень часто происходит не потому, что является следствием действующих причин, а потому, что мы этого хотим. Потому что у нас есть некое намерение и цель. Цель — это то, что лежит в будущем, то, что еще не наступило, но чего необходимо достичь. Даже когда мы стреляем из лука, целимся в цель или имеем мэту в будущем, в которую должны пацэліць, даже эти короткие промежутки между настоящим и будущим, равные полету стрелы, — это детерминация будущего. Мы выпускаем стрелу не «в божий свет как в копеечку», на все 360 градусов, но мы выделяем некую точку и направляем стрелу туда, где она должна быть, а не туда, куда она сама попадет. Этот способ детерминации порождает совершенно другие требования к тому, как должна быть организована человеческая деятельность, человеческое мышление для того, чтобы заглядывать в будущее.

Когда-то, когда методологи СМД-подхода задумались о прогностической силе тех схем, форм описания мира, которые были наработаны ими за несколько десятилетий, они были потрясены содержанием одной короткой беседы между Георгием Петровичем Щедровицким и Владимиром Лефевром — его юным, но постоянным и упорным оппонентом. Рассказывают это следующим образом. Однажды юный Лефевр приходит к учителю с очень умным выражением лица и преисполненный ответственности, как будто он только что открыл закон всемирного тяготения или закон Архимеда. Георгий Петрович, видя молодого человека в таком состоянии, усаживает его на стул, протягивает ему чашку кофе и спрашивает: «Ну, что?». Тот говорит: «Я понял. В мире деятельности прогнозы невозможны». Эта фраза означает, если ее разворачивать, соотношение между способами заглядывания в будущее в деятельностной картине мира и в природной картине мира, или в двух способах детерминации, наличествующих в этом мире. Каузальной детерминации, где в результате действующих причин следствия наступают вполне определенные, описанные объективными законами. И деятельности людей, которая приводит к достижению неких целей, которых никогда не было в прошлом, но которых так или иначе мы можем достигать и, тем самым, помещать в будущее. Но эти две формы детерминации, две картины мира, мешают друг другу. Мешают, и, тем самым, то, что наступает в будущем, является результатом игры и взаимодействием этих двух миров (Рис. 1).

Рис. 1

Соответственно, когда мы переходим к обсуждению того, каким образом мы можем заглядывать в будущее, мы должны понимать следующее: когда мы работаем в деятельностном мире с попытками предсказывать будущее, мы должны иметь в виду не онтологию природы, в основании которой лежит убежденность, что весь мир — это природа. Мы должны иметь в виду взаимодействие «природы первой» и «природы второй». Ко «второй природе» мы относим технику, социальные отношения, гуманитарные явления — то, что является не законосообразным, каузально детерминированным, но является целесообразным и, в этом смысле, по-иному организованным. И тогда, имея разные способы детерминации в разных природах, мы понимаем то, что происходит и то, что будет в будущем как результат взаимодействия, борьбы и противоречия между этими двумя природами. А поскольку это результат борьбы, игры и взаимодействия, постольку он становится плохо предсказуемым.

Но тогда на основании чего мы можем что-то утверждать про будущее? Я могу это утверждать: на основании анализа игр. Что означает «анализ игр»? Мы имеем некий условный «плацдарм», «театр», «доски», на которых действуют разные люди. Если взять электоральную игру, то это избиратель, который пришел бросить в урну свой бюллетень, политик, который внушает избирателю свои интересы, люди, которые зарабатывают деньги на анализе и освещении предвыборной гонки. Все мы, так или иначе, включены в этот процесс социального взаимодействия, в котором мы все что-то друг другу говорим, дергаем за лацканы пиджака, останавливаем, поощряем что-то делать и т.д. Рассмотрим теперь тех, кто действует на этом плацдарме как изолированных, самостоятельных и ответственных игроков. Т.е. эти игроки не просто сами погружены в котел социального взаимодействия, но пытаются управлять некими целевыми группами. Независимый игрок, наблюдая то, что происходит на плацдарме, собирая информацию, получает некую картину, анализирует ее с точки зрения причин, законов, которым она подчиняется, целей, которые преследует он сами или другие игроки. Другой игрок, имеющий другие цели, имеющий другие средства анализа, или просто рассматривающий тот же самый плацдарм с немного другого ракурса, получает другую картину того же самого, объективно существующего плацдарма.

Как вы думаете, когда эти два игрока принимают решение, т.е. они становятся не просто аналитиками, наблюдающими за этим плацдармом, а становятся лицами, принимающими решения, — на основе чего они эти решения принимают? На основе того, что происходит на плацдарме, или на основе того, как этот плацдарм отражается у них как полученная ими картина мира? Понятно, что они принимают решение на основании того, как они видят этот плацдарм.

Лефевр это описывает следующим образом. Возьмем какой-то маленький фрагмент войны: батальон немцев против советского батальона, каждый из командиров хотел бы победить. Но победить можно, только зная, где находятся огневые точки противника, зная, когда он начнет наступление. Но как это знать? Можно пролететь на самолете и сфотографировать место расположения батальона, послать разведчика, составить карты. В этом случае, я буду что-то знать и силах противника, но не буду знать, какие решения будет принимать командир противника. А вот если я выкраду планшет командира противника, на котором, кроме того, что я знаю о расположении войск, огневых точек, еще и намечен его план, — я буду знать то, что есть в реальности, и план, по которому собирается действовать противник. Но для победы и этого мало, потому что я должен еще включить рефлексию. И сказать: если я теперь напротив огневой точки противника поставлю своих солдат, то противник их может уничтожить. Если я запущу их с тыла — он может ожидать такого маневра, и я проиграю. Как сделать так, чтобы действия противника были направлены не на то, что я буду делать, а куда-то в другое место, а мои реальные действия сделать неожиданными и приводящими к успеху. И тогда я должен сам изобразить свой план на своем «планшете» и перерисовать со своего «планшета» на «планшет» противника. В военных фильмах и рассказах это называется «дезинформацией противника». Т.е. мало того, что я узнаю информацию о нем, я еще и вкладываю в его знания необходимую информацию, которая никак не соответствует тому, что есть в реальности. И чтобы это стало возможным, я должен к своей картине происходящего на театре военных действий (или на плацдарме бизнес-конкуренции, или на театре разворачивающегося политического шоу) «пристроить» картину противника, т.е. «снять» все, что есть у противника. А кроме того, я должен иметь рефлексивную картину, с помощью которой смогу навязать противнику ложную информацию (Рис. 2).

Рис. 2

Я сейчас рассказываю про простейшую рефлексивную процедуру: «Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я». Когда мы действуем в социальном мире, мы действуем исходя из знаний того, что делают наши визави: это могут быть противники на войне, противники в политике, конкуренты в бизнесе, но это могут быть и партнеры, с которыми мы не всегда можем оговорить все детали наших действий. Не можем оговорить, но мы предполагаем и описываем их, и описываем каким-то образом для себя.

Когда мы идем на свидание и потом обнаруживаем, что наш визави опаздывает, — мы начинаем всматриваться. Но куда всматриваться? Не на Луну и не на звезды. Мы всматриваемся туда, в тот сегмент пространства, откуда можем ожидать, что он придет. Чтобы ожидать правильно, мы должны знать расписание дня того, кого приглашаем на свидание, где обычно в это время он проводит время: на работе или дома или приходит к нам на свидание с другого свидания. Такие построения заложены в основания рефлексивных игр, с помощью которых мы можем предсказывать куда, когда, зачем придет тот человек, который нам по тем или иным причинам интересен. Для того чтобы это предсказывать, нам нужно: первое знание (плацдарм); второе знание (как этот плацдарм нарисован, отображен в сознании, в картине мира того, кто нам важен и интересен), и при этом еще нужно быть на шаг впереди него в рефлексивном отношении. Тогда мы можем с большой вероятностью предсказывать, что будет: встретимся или не встретимся, сможем договориться или не сможем договориться. То же самое относится не к одному человеку, а целому кругу людей. И каждый из вас, в принципе, найдет в своей жизни массу таких вещей, когда вы, совершая сложное социальное действие, достаточно хорошо знаете: удастся вам торговая сделка или не удастся; сможете вы заключить контракт с этой фирмой или не сможете; случится у вас на свидании то, что вы задумали, или не случится.

Так вот, если мы сосредотачиваем свое внимание только на такого рода простейших результатах социального взаимодействия, как победа или поражение, выигрыш или проигрыш, то такого рода схем достаточно. Но, нам недостаточно этого для достижения более сложных результатов, когда мы не просто выигрываем или проигрываем в социальном взаимодействии, а когда нам вместе надо что-то построить. Например, построить Летучий университет или консолидировать оппозицию, или распространить в обществе национальную идею. Это не под силу одному человеку, не под силу двум, нужно, чтобы совместные усилия людей действовали в одном направлении и какими-то способами синхронизировались. Даже при наличии взаимного интереса и стремления к сотрудничеству, мы можем двигаться навстречу друг другу параллельными путями, а они, как известно, не пересекаются, и мы так и не встретимся. Поэтому, нужна еще особого рода вещь, которую Ким Хадеев называл «навстречностью». «Навстречность», которая не просто позволяет рефлексивно вычислять картину миру другого и соотносить ее с плацдармом, а задает еще какие-то ценностные или даже эмоциональные ориентиры.

Чтобы синхронизироваться и наладить взаимодействие, сотрудничество и солидарность, необходимо достижение не только рационального единства и опережения на рефлексивный шаг, но и разделение, если хотите, «мечт», фобий, утопий. И тогда то, что я сначала отнес к иррациональной части человеческих способов работы с будущим, оказывается полем сознательного и активного отношения людей, с этим будущем работающих. Маркс, о которым я говорил, относился ко всем предшествующим попыткам описания социализма как к утопическим, и на этом основании их отвергал, потому что они построены без прочных онтологических оснований. Тогда как утопии нужны не для того, чтобы предсказывать будущее, но для того, что на основании их видеть и достигать будущее. Точно так же как антиутопии нужны не для того, чтобы предсказывать то, что будет, а наоборот, чтобы то, что описано, никогда не достигалось. И, значит, за счет такого рода работы мы можем синхронизировать, как-то соотносить между собой «навстречность» людей, которые нацелены на достижение более высоких результатов в мировом взаимодействии, нежели проигрыш или выигрыш. И тогда естественные и гуманитарные науки, которые заняты изучением, исследованием человеческой деятельности, поведения, социальных явлений и взаимодействий, должны обязательно быть дополнены.

Но вот чем? Здесь я не могу пока найти правильного слова. Ну, скажем так, художественным исследованием, если хотите, или искусством. Долгое время искусство и познание противопоставлялись друг другу. Чем дальше развиваются гуманитарные науки, тем дальше они отходят от первоначальной мечты научного сообщества, которая заключалась в том, чтобы уподобить или привести гуманитарные науки к тому состоянию, в котором находятся естественные — точные, развитые, с большой прогностической мощностью. Но чем дальше, тем понятнее становится, что гуманитарные науки несводимы к естественным. И все больше становится понятно, что гуманитарные науки не способны выйти на хороший прогностический уровень без того, что бы включить в свой состав искусство. Не с тем, чтобы взять иррациональные основания искусства: креативность, творчество, вдохновение, а с тем, чтобы целенаправленно работать с объектами и произведениями искусства для достижения вот этого самого ценностного, целевого единства, которое обеспечивает «навстречность». Если в рефлексивных играх нам достаточно представления о трансцендентальном единстве апперцепции, т.е. заглядывании в будущее, построенного на рациональных основаниях, то построение будущего, достижение желаемого будущего, избегание в будущем экологических катастроф, катаклизмов, войн, достижимо только тогда, когда мы еще обеспечиваем трансцендентальное единство ценностных, а может, и эмоциональных составляющих человеческого поведения.

В этих построениях нет революции — в общем, я другими словами повторяю очень старые вещи. И не думаю, что если бы я сейчас говорил об этом с Аристотелем, он бы меня не понял. Потому что Аристотель две с половиной тысячи лет назад, в общем-то, двигался примерно тем же самым путем. Другое дело, что он двигался им, не имея достижений естественных наук и современной техники, не имея тех гуманитарных знаний, которыми мы владеем и, соответственно, методологического аппарата, который комплексирует все эти знания. Но он тоже понимал, что то, что достижимо средствами науки, рациональными средствами, не полно без достижения таких вещей, как экстаз, катарсис, другие эффекты искусства и его воздействия на людей. Или, говоря языком Кима Хадеева, готовности к навстречному движению и позитивному взаимодействию людей. И все, что я делаю в составе Агентства гуманитарных технологий, Центра европейской трансформации, «ЕвроБеларуси» и т.д., — я рефлектирую эти знания. И это позволяет мне уверено смотреть в будущее, не боятся ни тепловой смерти Вселенной, ни глобального потепления, ни того, что действующая власть сохранится еще на 30 лет. Для самореализации человека всегда можно выстроить определенное пространство и целый ряд защит от окружающего агрессивного мира. Единственное, что я могу предложить в этом плане, — включатся «навстречно» в эту деятельность и распространять защитный купол не только на Летучий университет и Агентство гуманитарных технологий, но на всю страну. Наша маленькая страна, хоть и не хрустальный сосуд, которые некоторые норовят прибрать к рукам, но, тем не менее, достаточный объект, чтобы мы посвятили ему свою мысль, волю, свободу и внимание.

Спасибо.

Т.В.: Вось вы зараз уздымалі гэтае пытанне пра будучыню, ці пра адносіны да будучыні, як галоўнае пытанне. А што вымагае менавіта зараз ставіць гэта пытанне, лічыць гэта галоўным?

В.М.: Ну, вось я ж нават гэта пазначыў. У чалавечым свеце, тое, што павінна быць, з’яўляецца падмуркам таго, што ёсць. Усё, што мы робім, усё, чаго мы намагаемся, усё, дзеля чаго мы пакутваем, перажываем, — гэта ўсё бярэцца з будучыні. Таму галоўнае пытанне — ці будзе плён ад таго, што мы робім? Плён калі? У будучыні. Ці вырастуць нашыя дзеці такімі, якімі мы б хацелі іх бачыць, ці будуць яны шчаслівыя і як далей яны хочуць бачыць будучыню. За што б мы не браліся, будучыня — гэта тое, што вызначае наш сённяшні дзень.

Лев Кривицкий: Вы прекрасную лекцию прочитали, очень много информации и, в частности, говорили о Поппере, о его антиисторицизме. Но дело в том, что есть историцизм, а есть историзм. Историцизм — это, в сущности, механическое предсказание будущего, а историзм базируется прежде всего на определенной системе объяснения того, как детерминируется история. Поппер вообще считал, что историю невозможно предвидеть, и противоречил сам себе. С одной стороны, он выступил с концепцией открытого общества, а с другой стороны — с концепцией социальной инженерии, т.е. общество нужно как-то регулировать, строить и т.д., опираясь на научные исследования. Это — во-первых.

В.М.: А что значит — «во-первых»? Я именно это и утверждаю тем, что говорил. Историю нельзя прогнозировать, история непредсказуема, но ее можно делать, создавать.

Л.К.: Исходя из определенных прогнозов, проектов. Я в свое время написал книгу по прогностике как науке. На Западе сформулированы более шестидесяти моделей научного прогнозирования будущего. Они часто употребляются для деятельности политических компаний и т.д. Там очень развит математический аппарат. Они используют синтез разный. Это очень важный момент.

В.М.: Ну хорошо, можете считать, что я вам назвал шестьдесят первую.

Пытанне з залі: У мяне пытанне такое. На вашую думку, ці будзе ў нас хто-небудзь тыражыраваць і займацца тымі напрацоўкамі, якія ў свой час нам перадаў філосаф, навуковец Мікола Крукоўскі?

В.М.: Вось зараз ёсць такая рэдакцыйная калегія, якая складае другі выпуск анталогіі сучаснага беларускага мыслення. Я туды ўваходжу, і я прапанаваў далучыць тэксты Міколы Крукоўскага ў гэтую анталогію. А што тычыцца працягу — ён пакінуў корпус тэкстаў, і, ведаеце, ніхто, акрамя вучняў, не можа працягнуць дзейнасць настаўніка. Я з Міколам Ігнатавічам па нейкіх пунктах спрачаўся пры жыцці, я хутчэй апанент яму, але я з павагай стаўлюся да таго, што ён рабіў. І, безумоўна, трэба, каб вучні гэта працягнулі. Ведаеце, у будучыні нічога не будзе, калі мы туды сваімі намаганнямі не працягнем тое, што лічым каштоўным.

Вось, ведаеце, сёння не магу забыцца на Уладзіміра Абушэнку. Нажаль, ён не так шмат тэкстаў пакінуў, але ж у яго вучні былі. Спадзяюся, што справа Абушэнкі будзе працягнутая. Ведаеце, ён чатырнаццаць гадоў быў намеснікам дырэктара Інстытута сацыалогіі. Без яго ад сацыалогіі ў нашай Акадэміі навук ужо б нічога бы не засталося. Сёння ўся наша Беларусь трымаецца на сумленнай працы асобаў: адны — у калгасе, іншыя — у Акадэміі навук. Так, на сумленнай працы асобаў. Бо тыя планы, тыя праграмы і праекты, прагнозныя паказчыкі, якія робяцца дзяржайнамі інстытутамі, яны на такім нізкім узроўні, што не прыдатныя не тое што для прагназавання, нават для ўліку ў гульнях пра будучыню.

Вось Таццяна распачала Год беларускага мыслення з Лятучым універсітэтам і яшчэ шэрагам нашых партнёраў і калег. Там ёсць просценькая такая праграмка «Цытуй сваё». «Цытуй сваё», бо мы не ведаем беларусаў, якія вартыя ўвагі. Схадзіце нават не на вуліцу, а ў інтэлектуальныя асяродкі і спытайце, хто такі Мікола Крукоўскі, што ён напісаў і чаго варты. І што вы пачуеце? Ну, адзін з сотні можа ведае, і гэта будзе добра. Мы не ведаем сябе, мы не ведаем сваё. І вельмі часта, калі сутыкаешся з аперцэптыўнымі выказваннямі, прагнознымі, — на чым яны базуюцца? Яны базуюцца на абстрактных ведах пра іншых. А вось у Чэхіі — тое і тое, таму і мы там будзем. Не будзем.

Тут, як у Маркса, рабаўладзенне змяняецца феадалізмам, феадалізм — капіталізмам, на гэтым уся гісторыя спыняецца, і тое, што далей, — нам трэба зрабіць самім. Лёс Беларусі не будзе падобны ні на Польшу, ні на Жамойцію, ні на Чэхію. Гэта можа быць толькі свой індывідуальны лёс. І выпрацоўваць яго трэба сваім розумам, і жыць, пражываць свой лёс — са свамі розумам.

Минск, 30 сентября 2015 года

См. также:

• Интервью с Владимиром Мацкевичем накануне лекции

• Отчет об открытой лекции Владимира Мацкевича